Януш Корчак - Когда я снова стану маленьким

Хорошо, в другой раз слажу. И снова скандал. И непонятно, как же все-таки надо поступать.

Если бы взрослые не напоминали все время, что вот это мальчик, а вот это девочка, мы, наверное, и забыли бы. Но разве они дадут за-быть. Сами говорят, будто нет разницы, а на деле получается наоборот. Мне неприятно так думать, но ничего не поделаешь. Ведь не могу я врать. Марыня тут не виновата. Можех быть, и в самом деле это только в Варшаве так?

А она написала. Правда написала. Сдержала слово. Прислала открытку с видом Острой Брамы. И адрес, и марка — все есть. Не постыдилась написать мальчику. Смелая.

И петь не стыдится, и первая сказала, что будет танцевать. У меня эта открытка лежит теперь вместе с той страничкой и листочками. Только один листок сломался.

А недавно у нас была экскурсия. Не по железной дороге, а через мост и парк. Так хорошо было.

Мы хотели идти посреди улицы по четыре человека в ряд, а не про-тискиватся парами: тогда не так будут толкать, Но учительница не позволила. И правильно. Потому что ряды сразу расстроятся и выйдет неразбериха. Тот пинается, эти еле волочатся, одни вправо идут, другие влево. „Но и парами идут не в ногу и не на равном расстоянии.

Интересно было. Когда мы переходили через улицу, остановились два извозчика и одна машина. Как-то приятно, что и мы что-то значим, останавливаются.

Я иду в паре с Манеком. Главное, выбрать себе хорошую пару и знать, кто идет перед тобой, а кто за тобой.

Всего красивее было на мосту, потму что вода в Висле замерзла, — А есть такие, которые купаются в проруби.

— А ты бы побоялся? — Чего?

— Ну, холодаю!.. — Ну и что ж, что холодно?

Ведь приятно попробовать и доказать, что не боишься. — Из воды может сделаться лед или нар.

Странно, правда?

— А разве не странно, что муха может по стене ходить, а рыба в воде спит?

— Или лягушка. Получается из головастика. Чудно !

И мы разговариваем с Манеком о том, что будто бы у нас есть лодка и мы возьмем хлеба, сыра, яблок и поедем в Гданьск. По каким притокам Вислы будем плыть, мимо каких низменностей и плоскогорий и исторических мест.

Мы играем, а выходит как бы урок, экзамен.

Школа добрая, она позволяет человеку долго и много думать о разных вещах. Одно узнаёшь из географии, другое — из естествознания, третье — из истории. И сам не ожидаешь, как все это может пригодиться, когда думаешь…

— В Гданьск или в Краков?

— Нет, против течения трудно.

— А если на моторке?

Хорошо бы при каждой школе был свой корабль. Корабль стоял бы у пристани, а мы бы его сторожили. По очереди: каждые сутки другая четверка. А как только лед на Висле тронется, сейчас же поднимем паруса — и в путь.

Неделю — один класс, неделю — другой. И делать все по сменам: то ты в каюте, то с парусами, то за рулем.

Мы и сами не решили, будет ли это парусник, пароход, моторка, яхта или даже плот.

А снег так славно сверкает на солнце.

В парке белым-бело.

Мы бежим наперегонки. Некоторые даже хотят снять пальто… Но учительница не позволяет. А ведь когда бегаешь — тепло. И у себя во дворе мы играем без пальто.

Мы не очень настаиваем, не хотим, чтобы учительница кричала. Хуже нет, когда всем хорошо, а кто-нибудь сердится.

Учительница накричит на одного, а неприятно всем. Но один всегда найдется.

Сегодня это Малицкий. Учительница велела ему идти с Рудским. А он не хотел: они друг друга не любят. И тот всю дорогу его толкал. Учительница рассердилась, говорит, что мы идем, точно банда, и она больше с нами ходить не хочет, — люди оглядываются, стыдно… А Малицкий назло лезет под пролетки, и учительница боится, что его задавят. Но ведь ходит же он каждый день в школу один, и никто за ним не следит. Значит, пусть бы и шел, как хочет. Да нет, знаю, что нельзя, потому что, если позволишь одному, сейчас же все разбредутся.

И в парке, когда надо было домой уходить, насилу собрались. Раз уж такой путь проделали, хотелось побыть подольше. Всем там было хорошо, никому не хотелось возвращаться. Некоторые послушались и строятся. Но увидят — пары нет, стоять скучно — и уходят пару искать. Послушные видят, что другие играют, а у них ноги мерзнут стоять и ждать. И они теряют терпение.

— Пошли!

Жалеют, что послушались. Другие бегают, а они должны стоять и смотреть, как учительница сердится.

Постоят, постоят, да и разбредутся. А те видят, что еще мало народу собралось, и не торопятся. Каждому хочется быть последним, чтобы не ждать.

— А я бы не стал сердиться. Если бы учительница отправилась сразу.

хотя бы с тремя парами, другие стали бы их догонять, и так бы понемногу все собрались. Может быть, кто-нибудь и сказал бы:

— Ну и пусть их идут! Сам домой дорогу найду…

Но, наверное, все-таки побоялся бы остаться, потому что накажут, тоже догнал бы. А если и нет, так он один и виноват. Нельзя ведь сразу на всех обижаться.

Если бы взрослые нас спросили, мы бы им много хорошего посове-товали. Ведь мы знаем свои недостатки, и времени у нас больше, чтобы приглядеться друг к другу: мы больше бываем вместе. Один, конечно, него не сообразит. Но все вместе разберемся.

Мы молчим только потому, что не знаем, что можно говорить, а чего нет.

На обратном пути я сказал Манеку про Марыню из Вильно.

— Знаешь, Манек, я получил открытку из Вильно. Цветы. Незабудки. Очень красивая открытка. — И добавил: — От одной девочки.

Я сказал, как ее зовут и в каком она классе.

— Только помни, это тайна!..

Я сказал, что танцевал с ней на именинах, н что она хорошо поет, что у нее темные волосы.

— Видишь, Манек, а ты тогда сердился, что я Бончкевичу первому рассказал про Пятнашку. Я ведь должен был ему рассказать, потому что он не хотел мне давать в долг денег. И тогда я еще не знал тебя так хорошо…

Мы взялись за руки и идем так. А Манек говорит, что и ему нравится одна девочка.

— Потому что она всегда грустная.

— А моя Марыня, наверное, веселая.

На мосту мы уже ни о чем не говорили. И только потом я спросил: — Ты не сердишься, что я тогда сказал про твоего отца? Я думал, что Манек не расслышал, потому что как раз проехала грузовая машина. Военный грузовик, тяжелый. Цепи так и бренчат. И трое солдат в кузове, а шофер в гражданском не знаю почему. А один сол-дат держал собаку. Собака встала передними лапами на край кузова, голова у нее подпрыгивает. Выражение такое испуганное.

Но Манек услышал:

— Я не сержусь, только ты так больше не говори… Какой бы уж ни был отец… Ну, каждый ведь сам знает, какой у него отец. А когда кто другой скажет — неприятно.

— Я тебе не хотел сделать больно, — говорю я. — У меня только так сорвалось.

— Я знаю, — говорит Манек.

Ну, и теперь мы с Манеком друзья. Я и открытку принесу в школу покажу ему.

Я попросил у него прощения и рассказал ему свой секрет, чтобы он подумал, что я только о нем хочу все знать. И приглашу его к себе.