Клара Ярункова - Единственная

В тот же день на рисовалку пришли к нам две какие-то из сельскохозяйственного училища: делегация. Одна-то явно была учителка или что-то в этом роде, зато другая! Мальчишки просто в обморок упали, когда она вошла, и я ни капельки не удивляюсь!

Она ступала, как богиня, и вовсе дело не в шпильках: на ней были обыкновенные мокасины. И вообще она была одета практично, то есть без всякого шику. Волосы у нее были светлые, но опять-таки не золотые, а просто такие, вроде бы ничего особенного. А прическа! Обкромсана так, что дальше некуда, а остаток волос озорно падал на лоб. Но лицо! Загорелое, как будто ей по блату даже зимой светит солнце. Глаза темно-синие, немного раскосые, и широкие темные брови. На ходу она поглядывала себе под ноги, так что видно было — ресницы у нее длинные и густые, как щеточки. Потом она открыла рот и первым делом улыбнулась. И вовсе не для того, чтобы показать роскошные белые зубы, а просто так, потому что была веселая и очень смелая. И на мальчишек наших ноль внимания.

Бучинец, наш учитель по рисованию, поздоровался с учителкой, а сам тоже все глядел на эту девушку.

— Меня зовут Эрна Матёшова, — представилась она. — Я учусь на первом курсе сельскохозяйственного училища. Вот послушайте, я расскажу вам, как мы живем там и чему учимся. Может быть, и вам захочется прийти к нам.

— Еще бы! — сказал Иван и чуть не вывалился из-за парты, только чтоб она его заметила.

Он и всегда вставляет реплики для смеху, но тут было видно, что это специально ради нее. Остальные мальчишки разозлились и нарочно не стали смеяться. Ивана это смутило, и он покраснел до ушей. И поделом тебе, хулиган!

А девушка рассказала ужасно интересные вещи, как им сначала не хотелось идти в хлев, потому что там воняет, но потом коровы начали телиться, и тогда все тайком стали бегать в хлев, даже когда не разрешалось, потому что всем хотелось выбрать себе хоть по одному теленку, чтоб ухаживать за ним.

— Я бегала туда каждое утро перед лекциями и отхватила целых трех!

Вот ловкачка!

— Одного я назвала Сироткой, потому что его мать продали. Второго — Кукушкой. А третий у меня бычок, и кличка у него Иван.

Мамочки, как мы взорвались — прямо атомная бомба! Уж если от этого наша школа не развалилась, значит выдержит все. Бучинец навалился на стол, и слезы у него лились гектолитрами. Только незнакомая учителка стояла разинув рот. А бедная Эрна понять не могла, что она ляпнула, и очень растерялась и покраснела. Но каково было Ивану Штрбе! Он, правда, тоже ржал, но до того кисло, что мне его чуть не жалко стало. И напрасно! С него все как с гуся вода, абсолютно ничем не собьешь его с ног. Что он и доказал немедленно: как только мы немного угомонились, он поднял руку и заявил:

— А что, мне бы очень хотелось взглянуть на своего родственника!

Идиот! Он хотел сказать — тезку! Мы опять расхохотались, хотя уже сил никаких не было. Только тогда до учителки дошло, в чем дело, и она испугалась, что они провалили набор. Она помахала рукой и произнесла сладким голоском:

— Извини, мы вовсе не хотели тебя обидеть…

Однако это объяснение, видимо, ничуть не растрогало Эрну. Она спряталась за спиной учителки и оттуда весело скалила зубы. И Иван на этом всем явно выиграл, потому что зубы-то она скалила на него. Мальчишки пожелтели от зависти и начали перешептываться о том, как бы записаться к Эрне в училище. Нам она тоже ужасно понравилась: такой спортивный тип, и, не будь рисования, я бы тоже, не раздумывая, подалась туда. Но тут к партам подошла учителка и сказала:

— В наше сельскохозяйственное училище могут подавать заявление даже дети, чьи родители были членами фашистских организаций. То есть дети, у которых нет будущего.

Мы просто оцепенели. Только что стоял такой хохот — и вдруг гробовая тишина. Дура набитая! Это у тебя нет будущего, страшилище ты эдакое, а не у детей! Каждый ребенок вырастет и будет кем-то, даже если он плохо учится и если родители у него не знаю какие! Вырастет и обязательно будет жить в будущем! А вот ты, старая уродина, сдохнешь, и похоронят тебя, вот и все твое будущее!

Все было испорчено, оплевано и убито, но больше всего была убита Эрна. Она вся дрожала и замирала от страха, как бы мы не подумали, что ее родители фашисты и у нее нет будущего. У нее-то нет будущего! У такой прекрасной и смелой девушки!

А на эту страховидную гориллу никто больше и не взглянул. Теперь уже не только мальчишки, но и мы улыбались только Эрне. И все равно все это было очень грустно. Учителка взяла свою сумку, и даже сумка-то была у нее какая-то отвратительная, лиловая…

Когда они уже уходили, Иван Штрба, не спросив разрешения, вскочил и крикнул:

— Я не записываюсь! Это я только так, болтал. Не вздумайте меня записать!

Горилла позеленела и поняла, что все кончено. На этот раз Иван правильно сделал, что не промолчал. Он все-таки не такой идиот, чтобы оставить на себе такое пятно, когда его отец — партизанский капитан. Да даже если б и не капитан! Все хотят иметь будущее, да оно и есть у всех, а тем более у детей. Для верности я спрошу еще отца, но иначе не может быть!

В дверях Эрна обернулась, и мы помахали ей на прощанье. Иван чуть не рехнулся от горя, что она уходит. Да и остальные мальчишки тоже. Бучинец закрыл двери, подошел к своему столу и помолчал. Потом произнес:

— Считаю нужным информировать вас о том, что эта женщина не педагог. Она работает где-то в сельскохозяйственном отделе. Гм… А теперь продолжим нашу работу.

Он ничего не добавил, но этого было достаточно. Ясно было, что он так же думает об этой горилле, как мы. В конце урока, когда уже прозвонил звонок, Бучинец опять подошел к столу и сказал:

— После новогодних каникул мы пойдем на экскурсию в Вайнорский сельскохозяйственный кооператив, осмотрим коровник и свинарник. Конечно, будем там рисовать. Сюжетов для рисунков там много.

Иван Штрба вскочил — ему обязательно надо было, чтоб последнее слово осталось за ним. Он вскочил и обратился ко мне:

— Надеюсь, Олина, ты срисуешь моего родственника? Этот портрет я повешу у себя над кроватью…

Все захохотали, даже Бучинец. Ведь уже началась перемена. Но я решила подставить этому хулигану ногу.

— Не притворяйся! — крикнула я. — Тебе бы хотелось повесить над кроватью совсем другой портрет! Только на это у меня кишка тонка, Иванко!

Здорово я его осадила! Он увял и покраснел в третий раз.

Нет худшей скуки, чем семейные прогулки. И родственные визиты. В воскресенье я насладилась и тем и другим. Ясное дело, я не подпрыгнула до небес от радости, когда решено было поехать за город.

Началось с обеда. На обед была утка, когда-то мое любимое блюдо. Мы с отцом не вставали из-за стола, пока не съедали ее целиком. Правда, если небольшая. Наши не могут понять, что я теперь не намерена так обжираться, как когда-то в детстве. Я рада, что в талии у меня пятьдесят два сантиметра, и ради какой-то паршивой утки не желаю превращаться в свинью на откорме. Но в этом даже мама меня не понимает — мол, я еще расту, и если подхвачу туберкулез в переходном возрасте, то мне крышка. Да ведь когда подхвачу, тогда и стану есть, вола съем, не то что утку, потому что помирать мне вовсе не хочется. Но зачем же толстеть заранее?