Клара Ярункова - Единственная

Но мне все равно повезло. Директор освободил меня от географии, и я до конца урока в поте лица рисовала плакат к Международному женскому дню. Я это делаю каждый год и обычно рисую женщин всех цветов кожи, но на этот раз я выдумала нечто новенькое. Женщины там, правда, тоже были, но я их поместила с самого края. Они смотрели в правый угол, где был земной шар, усеянный детишками.

Пришлось немного задержаться с этим и после уроков, чему я, понятно, не так уж радовалась. Стенгазетчики отлично могли справиться сами. Мы ведь, строго говоря, уже не пионеры. За целое полугодие у нас было одно-единственное собрание, да и то вожатая не пришла. На другой день мы узнали (от Вербы), что вожатая должна была сказать, когда нас будут принимать в союз молодежи. И все должны раздобыть синие рубашки. Наконец хоть какая-то перемена.

Отец к обеду явился домой. Я показала ему паспорт, и он подарил мне целлулоидовый кармашек для него. Хотела я заикнуться насчет мохеровой шапки, но вовсе не ради самой шапки, а для того, чтобы наконец-то поговорить с отцом. Не вышло. Он допил кофе и ушел.

Нет, это невыносимо! Я сделала уроки и стала ждать маму. Она возвращается с работы в четыре. Сегодня ей не увильнуть! Поговорю с ней во что бы то ни стало!

Я дождаться не могла, когда она пообедает. Ест она еще меньше, чем я. То-то и похудела за последнее время. Ей, конечно, можно! Но не очень-то ей это к лицу. И левая рука, в которой она держала вилку, дрожала, словно маме холодно.

— Что ты на меня уставилась? — сказала она вдруг.

Я даже вздрогнула.

— Просто ты мне нравишься, — пошутила я, как когда-то в детстве.

Мама положила вилку и поправила косыночку, которую носит под свитер, чтобы не было видно, до чего она худенькая.

— Ладно, не болтай, как сказал бы Иван Штрба, — засмеялась мама. — Марш в свою комнату, книги по тебе плачут! Даже здесь слышно, как скулит физика.

Я обрадовалась, что у нее хорошее настроение, но сегодня мне хотелось поговорить с ней о других вещах. Я, правда, пошла в нашу комнату, но позвала и ее.

— Что-нибудь в школе? — подозрительно спросила она. — Покажи дневник!

— В школе ничего, — сказала я, — а в дневнике то же самое!

— Значит, какие-нибудь новости от мальчиков? — продолжала она расспросы. — Когда придут в гости?

Так вот — Имро не придет к нам. Ему стыдно. Еще бы, не жениться же он собрался? Однако этого я маме не сказала, в этих вопросах даже она старомодна.

Исчерпав все вопросы, она легла на тахту и замолчала. Я мигом подсела к ней.

— Мама, — вырвалось у меня, — почему ты теперь спишь тут?

Я знаю, дети не должны задавать родителям такие глупые вопросы, но раз уж выскочило, что теперь поделаешь? «Несказанное девай куда хочешь», — говорит бабушка, а куда девать сказанное, этого даже она не знает.

Мама долго не отвечала, потом оперлась о локоть и спросила:

— Я тебе мешаю, Олечка?

— Что ты! — испугалась я. — Но раньше вы с папкой разговаривали по вечерам, а теперь не разговариваете. Может быть, потому его никогда не бывает дома!

— Он очень задерживается. — Мама снова легла и закрыла глаза. — Его перевели на другое место, там работы больше.

— Нет! — воскликнула я. — Раньше вы разговаривали, как бы поздно он ни пришел! Почему теперь ты спишь тут?!

Да!!! Почему она мне на это не отвечает?

— Тебе этого не понять, детка.

Правильно, не понять. Потому и спрашиваю. И никакая я не детка! Я должна знать, что делается в семье, а то уйду из дому, не вынесу я этого!

— Если ты не скажешь, — пригрозила я, — то буду ждать отца хоть до полуночи. Или до утра. И он должен сказать мне!

— Успокойся, Олечка, — вздохнула мама, — ничего ведь не случилось.

Вот как, ничего! Вам-то ничего, а я хорошо знаю, какова жизнь у Имро и Ганечки. И у Владо. Взрослым это, может, и ничего. Они думают, детям можно наговорить что угодно. Кто-нибудь, может, и поверит, только не я!

И, усевшись в папкиной комнате, я стала ждать. Сначала слушала радио. Выключила только, когда завели джаз. Не потому, что мне не нравится, но папка его не очень-то обожает. Одно время я даже по дому ходила не иначе как твистом, и он раз даже рассердился: «Приходишь домой усталый, и только и слышишь — твист, твист, ла-ла-ла-ла, твист!» И я в самом деле все время подпевала себе. Правда, то были такие времена, что, как начнет папка меня передразнивать, так я от смеха свалюсь на пол — и всякий гнев у него пройдет. А что теперь?

Мама входила несколько раз, а я, нервничая, делала вид, будто учу физику. Я давно придумала, что сказать отцу. Одно меня мучило: как начать? В девять меня позвали спать. Даже бабушка пыталась урезонить меня. Только я не двинулась с места.

— Ты ложись, мама, — сказала я, — мне совсем не хочется спать.

У меня был начат свитер из старой шерсти, и я принялась вязать. Я составила два кресла, и такое получилолось уютное гнездышко — хоть до утра сиди. Если Йожо может пробродить целую ночь, неужели я не просижу несколько часов?

Этого, однако, не потребовалось.

В десять часов щелкнул замок, папка снял пальто и пошел в ванную. Потом он, наверное, ужинал на кухне, но очень недолго. Вскоре он открыл дверь и остановился как вкопанный, увидев меня с вязаньем.

— Привет, папик! — Я не удержалась от смеха. — А я тебя поджидаю.

Он встревожился, посмотрел на меня и спросил точь-в-точь как мама:

— Что-нибудь случилось, Ольча?

— Ничего, — отложила я вязанье, — просто, думаю, дай дождусь тебя… И мы поговорим…

— Знаешь, — папка сел, — для этого, Олечка, давай выберем более подходящее время. Уже четверть одиннадцатого.

— Только-то? — небрежно бросила я.

— Я тебе покажу «только-то»! — Он смахнул мне волосы на глаза.

Я покосилась из-под них и вдруг начала смеяться, как в детстве.

Папка схватил вязанье и тоже, как в давние времена, забросил его в угол, только спицы звякнули.

— Посмей мне только когда-нибудь портить глаза над паршивым носком, — сказал он грозно, — соберу все твои нитки и выброшу в печку!

— В калорифер, — поправила я его.

Он терпеть не может, когда я рукодельничаю. Когда я была маленькой, он отмерял расстояние, с которого при рисовании надо смотреть на бумагу. «Обидно, если придется закрыть очками такие красивые глазки, — говаривал он тогда, — не хочу, чтобы у тебя было зрение как у меня». Ясно! У мамы-то глаза во сто раз красивее.

— Ну, а теперь спать! — И папка начал разбирать мое гнездышко.

Я хихикала и что есть силы держалась за кресло, но он беспощадно вывалил меня на ковер и сказал:

— Катись, утром мне вставать в пять часов. Еду в командировку.

— Серьезно? — И я стала устраиваться на полу, словно собиралась спать тут.

— Правда, Оля, не надоедай. Утром лечу в Прагу.

В Прагу? Я так и застыла на ковре, пошевелиться не могу.