Клара Ярункова - Единственная

Просто он такой — и все!

А вот насчет школы дело очень важное, может быть, даже и для характера. Полтора, два дня я ломала себе голову, что делать, но ничего не придумала. А тут на третий день непривычно рано вплывает в квартиру отец, обнимает меня — при этом я испачкала его бежевое пальто, потому что как раз пробовала мамину помаду, — ставит меня в двух шагах перед собой и говорит:

— Сердечно поздравляю, милая моя десятиклассница. Как же это ты даже не похвасталась?

В голове у меня все колокола забили тревогу. Вот я и попалась! Отец не выпускает меня, и я словно рысь в капкане. Конечно, опять Верба! Она встретила отца в трамвае. Я живо себе представила, как она бросается к нему с криком: «Товарищ инженер, что-о-о вы на это ска-ажете?»

Я сделала слабую попытку освободиться, хотя с самого начала мне было ясно, что, если мне и удастся вырваться, в капкане останется, по крайней мере, половина моей лапки, как у той рыси в зоопарке, а может быть, и вся голова. А пока что мой мозг работал так, что пар поднимался от извилин. Работал он честно, но безрезультатно. Единственное, что он выдумал, был ответ на часть вопроса:

— Когда же я могла похвалиться, если не видела тебя два дня?

Это была правда. Отец нахмурился и отпустил меня. Так! Я преодолела трусость и выложила чистую правду про Еву и двенадцатилетку, в которую не пойду. Этим я вызвала величайшую бурю века, какая когда-либо поднималась в нашей семье. Мне припомнили все мои безнравственные поступки, начиная с Имро и ночных прогулок и кончая дурацкой помадой, которую я забыла вытереть. Было оскорбительно и противно слушать истерические крики. Я смотрела на них из моей комнатки, и, хотя лапки мои остались целы и голова нетронутая сидела на плечах, схватила я пальто и выбежала как угорелая из джунглей, которые пятнадцать лет были моим домом.

Я медленно спускалась по лестнице, ожидая, когда же меня охватит отчаяние. Оно охватило меня на третьем этаже, но на первом опять ушло. Через входную дверь протискивалась толстая мать Евы. Она ответила мне на приветствие, состроив фальшивую улыбочку, но тут что-то услышала и настороженно запрокинула свое раскрашенное одутловатое лицо. Понятно! Из нашей квартиры несся крик. Родители сцепились между собой. Всегда они так беспокоятся о том, что скажут люди, а теперь ругаются чуть ли не на лестнице.

На улице было отвратительно, словно в бутылке, в которую Иван Штрба напустил сигаретного дыма: тихо, и задохнуться можно. Холодный сырой туман лез в легкие. Я начала было дышать носом, но на улице Кукучина меня осенило: я глубоко вдохнула через рот, Да еще пустилась бегом — пусть этот гнусный туман как следует проникнет в разгоряченную грудь. Как просто! Схвачу воспаление легких, потом, естественно, плеврит и умру тихо и прекрасно от туберкулеза. Повеситься глупо. Говорят, у удавленников вываливается язык, и они делаются синие и в гробу выглядят не очень привлекательно. И наверное, вешаться больно. Туберкулез же не причиняет боли. По крайней мере, у меня ничего не болело. Но родителям будет, наверное, очень больно, если только вся их пятнадцатилетняя любовь ко мне не была грандиозным мыльным пузырем. Да, да, я сильно начинаю склоняться к такой мысли. Чем была, например, их собственная любовь, теперь ясно. Ничем! Мыльным пузырем! Нарядным, радужным пузырем! В детстве я их пускала миллионами. Они трепетали, еще не отделившись от соломинки, я видела в них отражение своего лица и всего балкона, и переливались они такими дивными красками, каких не бывает в действительности. В самому низу каждого пузыря дрожала капля воды. Чем больше пузырь, тем больше капля. Это они заставляли пузыри медленно опускаться во двор, они же их губили. Потому что именно самые большие пузыри редко выдерживали дольше, чем до балкона Штрбы на третьем этаже. Средние обычно ловила Ева на втором. Об асфальт разбивались только самые маленькие. Славная игра, но давно меня не занимает. Давным-давно, потому что я уже не ребенок!

Откуда взялось такое в нашей семье? «Она еще нас опозорит!» Не опозорит. Ничем она вас больше не опозорит! А вам будет не все равно, когда в один прекрасный день позвонит к вам почтальон и принесет письмо. «Дорогие родители, — будет в нем написано, да, дорогие, потому что я их действительно любила, не то что они меня. — Дорогие родители, забудьте обо мне, прощаюсь с вами навеки. Не плачьте. За все вас благодарит ваша дочь Ольга».

Я вдыхала туман открытым ртом, как вдыхают газ, чтобы отравиться. Туман расступался передо мной, смыкаясь позади меня, и я словно была заключена в подвижную смертную камеру, словно заточили меня в нее и не выпустят живой из этих влажных полупрозрачных стен. Словно я в страшной сказке, но это удивительно отвечало моему настроению. И тишина стояла глухая, словно я и впрямь заключена в бутылку с дымом. Вдали приглушенно звонил трамвай, и что-то через правильные интервалы тихонько и многоголосо сипело, хрипело или тихонько пищало. Я остановилась. А, мои легкие!

Я снова двинулась вперед. В мою белую камеру неслышно вплыла высокая женщина. Я ее знаю. Ее дети, близнецы, учатся у нас в первом классе. А фамилии ее не знаю. Она замедлила шаг и, поравнявшись со мной, остановилась:

— С тобой что-нибудь случилось? Отчего ты плачешь?

— Я не плачу, — ответила я и вышла из своей белой камеры.

Всегда эта женщина была мне симпатична, а оказалось, что и она как все взрослые. Назойлива. Думает, стоит задать любой дурацкий вопрос — и молодежь обязана тут же во всем исповедаться.

Ноги двигаются сами по себе — смешно, как на параде. Левой, правой, левой, правой, и опять левой, и никакого разнообразия, левой, правой — скука! Жидкая, грязная каша брызжет из-под ботинок, и спокойно ступить нельзя. И это называется снег! Гадость, а не снег! Гадость! И вообще, плевать на все!

Вокзальный зал похож на хлев. Сплошь мрамор, люстры, огромные по стенам монументальные фрески, а на полу грязные опилки. Если уж хлев, так хоть соломой бы устелили, и пусть бы бродили по ней коровы с телятами, пялили бы глаза на фрески и слушали коровьего учителя: «Видите животных на стене? Это люди. Есть среди них несколько хороших, они нас кормят, а остальные — убийцы и коровоеды. Не верьте, телятки, никому, только детям, да еще Эрне из сельскохозяйственного училища, и еще немного — молодежи, они хоть убивать вас не хотят. Так, а теперь я научу вас, телята, разбираться в уличном движении. Идите неторопливо за мной, да не бегайте, не толкайтесь, не болтайте так противно, как люди!»

Но в зале нет телят, а люди ведут себя как люди. Я тоже начала толкаться: раз уж меня постигло несчастье быть человеком, надо же и вести себя как человек.

Сообщили о прибытии балканского экспресса. Я пошла посмотреть, что за типы вылезут из него. Типов было немного, и вид у них был обыкновенный, но я заметила, как надменно они себя держат, как смотрят сверху вниз на тех, кто не может позволить себе разъезжать по Балканам в вагонах-ресторанах балканского экспресса. Некоторым легко жить! Сядут себе в поезд и поехали куда хочется. Или летают по всему миру в самолетах, а другим только и можно, что слушать кучеров и мечтать о южных островах, читать описания путешествий и представлять себе далекие края, которые они никогда не увидят только потому, что им еще нет пятнадцати. И хотя этим людям ужасно хочется бежать из дому, они практически не имеют никакой возможности.