Клара Ярункова - Единственная

За что она меня невзлюбила? Когда она в первый раз пришла к нам в класс, на ней было зеленое платье, стянутое на животе в узел с бантом. А вместо бровей над носом у нее были две большие черные точки, от которых почти до ушей тянулись тонкие полосочки. Остальное все было выщипано. Она, бедняжка, маленькая и толстая, и мы не виноваты, что она похожа на лягушку. Я, например, люблю древесниц, да и жаб тоже. Мы немного посмеялись, но все-таки не очень неприлично. А она сразу на меня: как моя фамилия, и увековечила меня в классном журнале. Выместила на мне злость и других уже не трогала. Мама говорит, что это ее не удивляет.

Ладно, только это еще не конец. Когда я находилась в состоянии глубочайшего расстройства, она вдруг вызывает меня. Да как: «К доске, барышня!» Обычно-то мы отвечаем с мест.

Ева говорила, я была красная, как помидор. Антония смерила меня таким взглядом, что у меня коленки задрожали. И пожалела, что я уже не тот курдюк с салом, каким была в третьем классе, когда вернулась с Татр после туберкулеза. Теперь я стройная и высокая, почти как мама. Однако и не такая уж жердь. Именно поэтому вижу — дело плохо. Антония бац мне по голове вопросом. А я знала ответ, но не решалась рта раскрыть, думаю, еще реветь начну; ну и молчу. Но тут взор мой уловил злорадную ухмылочку Антонии, и внутреннее давление во мне до того поднялось, что прорвало тонкую оболочку, и я взорвалась, как мексиканский вулкан Попокатепетль:

— Не думала я, товарищ учительница, что вы такая, да еще вызовете меня (!), когда я и так лежу на обеих лопатках (!!). Меня не каждый день записывают в классный журнал, я еще не привыкла к этому, и, конечно, я расстроена и не могу отвечать, хотя и знаю ответ!

Боже мой! Со страху я просто увяла, как тюльпан, и заревела — без носового платка! Но, между прочим, насчет классного журнала была чистая правда, это меня первый раз в жизни записали.

Антония открыла рот, и похоже было, что она мне влепит пощечину. Но она встала, отошла к окну, чтоб не сорваться, и сказала:

— Видали! Еще мученицу из себя корчит! Садись. Садись с глаз долой.

Тут зазвенел звонок. Ребята говорили, это был спектакль хоть куда, как я на нее кричала. Да, но на уроке черчения это здорово начало меня мучить. Я едва дождалась переменки, пошла к Антонии и извинилась.

— Хорошо, — сказала она ледяным тоном, — отметку я тебе не поставила.

Больше ни слова. И вот с тех пор она ко мне цепляется. Сначала я от этого даже по ночам просыпалась и не могла уснуть. Я доверилась маме, но она мне ничего другого посоветовать не могла, кроме: учись. Из кожи я вылезть не могу, факт, да если б и вылезла, все равно не поможет. Так пусть Антония радуется, а я плюю на нее с высокой колокольни. Но боюсь я ее страшно.

С утра мама возилась в кухне, а потом пришла ко мне, и мы стали разговаривать о том, что у меня почему-то пропадает интерес к рисованию. Маме очень нравится, что я рисую, а я таки умею рисовать. Понятно, ведь я рисую почти с самого рождения.

В который раз мы вспоминали, как я, еще и говорить не умея, сидя на горшке, просила «тетладь и каландас» и рисовала маму. Потом рожицу в платке — это была бабушка, а в шляпе — отец. Вспоминали мы и то, как однажды я построила на столе башню из трех гирь. Сначала из трех больших, а потом из трех маленьких. «Смотри, — показала я маме сначала на большие, — это башня, — а потом на маленькие: — А это та же башня, только издали». Говорят, папка тогда очень был горд, что я уже понимаю перспективу. Ха, могу себе представить! И когда потом при Доме культуры открыли художественную школу, наши меня туда сразу же и отдали. Четвертый год хожу. Правда, только раз в неделю, после уроков. Я уже работала с сухой иглой, делала линогравюры, сграффито, мозаику и лепила. Срисовываю и с натуры. Цвет меня не очень интересует, зато в графике я хороша. До прошлого года я побеждала на всех конкурсах. А в этом году фактически что-то увяла.

Дядя Андрей, отец Йожо Богунского, говорит, что в переходном возрасте такие удивительные дарования обыкновенно исчезают. Он доктор, вот и воображает, что умнее всех на свете. Я думала об этом и пришла к открытию, что всему причиной вовсе не его глупый переходный возраст, то есть не его, а мой. Ха-ха! Переломный возраст вовсе ни при чем, тут совсем другое.

— Но что же? — спросила мама. У нее был такой заинтригованный вид, что я ей сказала:

— А то, что в начале каждого нового учебного года у меня всегда такое чувство, будто я борюсь с прошедшим. В рисовании, конечно.

— Да чего тебе бороться-то? — удивилась мама. Она иногда нарочно так глупо удивляется, чтобы все из меня вытянуть.

— Ты сама отлично понимаешь, — загадочно пошутила я, чтобы подразнить ее. Мы иногда так поддразниваем друг друга.

— Ну, не дерусь, конечно, на кулаках, — говорю, — но просто мне больше не хочется рисовать так и то, что я рисовала в прошлом году, и не сразу находишь что-то новое. На этот раз я вот уже несколько месяцев в таком состоянии.

Мама была поражена. Я-то всегда сразу вижу, пусть скрывает как угодно. Только не знаю, что ее так поразило. Подумаешь, дело какое, что я меньше стала рисовать! По крайней мере, меньше бумаги в доме валяется.

— Послушай, детка, — заговорила она наконец, — а ты умеешь ставить в тупик! Надеюсь, ты не хочешь сказать, что у тебя кризис творчества? Все-таки ты еще не такой уж художник.

Господи! Кто говорит, что я художник? Я и не знала, что у художников бывают кризисы творчества! С меня хватит переходного возраста, то есть того, что на меня без причины нападает слезливое настроение. А иногда смешливое. Сейчас меня охватило смешливое, я даже маму заразила до того, что прибежала бабушка из кухни и начала возмущаться.

— А только я тебе скажу, — осадила я маму, — что учитель в изобразительном лучше понимает нас, художников. (Ха-ха!) Я ему тоже об этом рассказала, и он мне дал добрый совет. По этому совету я сейчас и собираюсь делать конкурсную работу.

— Что ж, я искренне рада, — сказала мама уже совсем серьезно.

А добрый совет заключался вот в чем: учитель рисования мне сказал, что это со мной потому происходит, что я берусь за сюжеты, которые мне не по силам, что технически я бы с ними еще справилась, да все порчу умственной незрелостью. Он вовсе не хотел этим сказать, что я тупица, а имел в виду, что мне еще нет и пятнадцати. И что я должна рисовать то, что меня действительно захватывает, а не то, что рисуют другие, как бы мне это ни нравилось. «Не старайся перепрыгнуть саму себя, — сказал он, — это невозможно, и в лучшем случае приземлишься на мягкое место». Факт, выражение не очень-то изящное. Но он не хотел меня обидеть. Я-то поняла, что он имел в виду.

Придя домой, я взяла работу, которую готовила к конкурсу, и задумалась: действительно ли меня захватывает этот сюжет? Мамочка моя, да нисколько! Как картина мне он интересен, сама ведь рисовала, но в жизни — ни капельки. А сколько пришлось попотеть, пока я вырезала на линолеуме все эти тридцать восемь рядов заброшенного виноградника! На первом плане было дерево, голое и печальное, как щука. Справа — хижина с дырявой крышей, а на заднем плане — черные горы. Называлось это «Осенняя грусть», и там не должно было быть ничего живого, даже ворону я переделала в толстую ветку. Все это мне с самого начала не доставляло удовольствия, но папа меня подбадривал — он любит такие серьезные сюжеты. А сделано прилично, я могу в школе ее оттиснуть — пусть будет ему на память. И пусть говорит, что это работа самого Дубая. Да и как могло мне это нравиться, когда никакой осени не было! И даже если б так, то осенью меня больше всего интересует школа и волейбол во дворе. А в рисовании как раз все живое. Танк, к примеру, у меня не выйдет, зато солдата в нем я изображу классно. Или вот дети в поезде: поезд получится кое-как, а детишки в окнах смеются, будто живые, того и гляди выскочат наружу. Я и грустных детей могу рисовать, да так, что самой плакать хочется. Но «Осенняя грусть» меня никак не интересовала, и это, верно, именно то, из-за чего я могла приземлиться на мягкое место.