Януш Корчак - Матиуш на необитаемом острове

Заключенные очень удивились, увидев Матиуша. Один не выдержал, спросил:

— Сколько же ты убил людей, что тебя сюда посадили?

Матиуш уже хотел ответить, когда кто-то крикнул:

— Не отвечай, малыш, за каждое слово получишь розгу!

— А ты не стращай. Не сдохнет от нескольких розг.

Ссорящиеся уже порывались начать драку. А надзиратель записывает, сколько слов они сказали. И трудно учесть, может быть, каждому немного подбавил. И Матиуша записал, хотя он не сказал ни слова.

Носит Матиуш свою корзину и удивляется, какая она легкая, А товарищи ему вместо угля кладут куски легкого торфа и только сверху сыпают немного угольной пыли.

А потом другие берут у него корзину и тоже, сделав вид, будто она очень тяжелая, уносят и высыпают. А вечером один из заключенных сунул ему что-то черное в руку и шепнул:

— Спрячь быстрее.

— Что это? — спросил Матиуш.

— Сахар, — ответил заключенный.

Это был кусочек сахару, но такой грязный, что стал совершенно черным. Матиуш знал, что есть его он не будет, но спрятал на память.

Когда вечером он стоял перед канцелярией, куда его вызвали для наказания, опять какой-то заключенный сунул ему в руку какое-то засохшее растение. Матиуш долго разглядывал его, пока не догадался, что это клевер. Заключенные жалели Матиуша и отдавали ему все, что у них было самого дорогого. А из канцелярии доносились крики тех, кого били.

Наконец подошла очередь Матиуша.

— Иди сюда, сукин сын! — крикнул надзиратель и, схватив его одной рукой за воротник, поднял вверх, в то время как в другой держал ремённую плетку.

Потом он захлопнул дверь и тихо сказал:

— Когда я скажу: «кричи», ты ори что есть силы: «Ой, больно!» Понял? Я не буду тебя бить. Только смотри, не выдай меня. Снимай куртку, живо. Ну, кричи!

— Ой, больно! — крикнул Матиуш.

А надзиратель ударил плетью по лавке.

— Как тебя звать, бедняга? И бух плетью по лавке.

— Ой, больно! — кричит Матиуш. — Меня зовут Матиуш. Ой, больно, больно!

А надзиратель, как ударит по лавке, тут же проведет на плечах Матиуша красной краской длинную полосу, как будто от удара.

— Ой, больно! — кричит Матиуш, так как надзиратель снова ударил плетью по лавке и снова нарисовал ему на плечах красную полосу.

— Теперь не кричи, только стони, будто уже обессилел. А потом вовсе замолчи, как будто потерял сознание. Твое счастье, что сегодня нет начальника, не всегда это удается. Теперь ни звука. Закрой глаза.

Он взял Матиуша на руки и отнес в камеру.

А на ночь привели в его камеру заключенного, как будто в помощь больному. Во время вечернего обхода в камеру заглянул начальник тюрьмы.

— А тут кто?

— Тот мальчик, новый заключенный.

— А почему не один?.

— Потерял сознание после порки.

— Покажи.

Подняли рубаху, показали плечи Матиуша при тусклом свете фонаря.

— Ничего, привыкнет. Кандалы можешь с него снять. Никуда не убежит.

Усмехнулся и вышел.

— Эй, парень, — сказал заключенный, — не притворяйся. Тебе же не больно.

— Ой, больно! — застонал Матиуш, он боялся ловушки.

— Брось дурить, тебя ведь только разрисовали. Надзиратель велел тебе молчать, чтобы начальник не узнал. Если делать все, как они велят, тут никто и году бы не прожил. Приходится идти на всякие хитрости. Для слабых и больных у нас корзины полегче, вместо плетей краска. Мы по голосу знаем, кто кричит от боли, а кто по подсказке. Посидишь тут, много кое-чего узнаешь. За что тебя посадили?

— За большие преступления. Я хотел дать детям права, и из-за этого погибло много людей.

— Сколько, трое, четверо?

— Больше тысячи.

— Так, так, сынок, часто так бывает, что человек хочет одно, а получается совсем другое. И я был когда-то маленьким, ходил в школу, читал молитву, а отец, возвращаясь с работы, приносил мне конфеты. Никто не родится в кандалах. Только люди заковывают тебя в железо.

Словно в подтверждение этих слов, он брякнул цепью.

И Матиуш подумал, засыпая: «Как он странно сказал. То же самое говорил грустный король».

Уж такая была у Матиуша натура, что нигде ему не было плохо, лишь бы узнать что-то новое. Й хоть тюрьма была страшная, первая неделя прошла незаметно. Надзиратель кричал на него «сукин сын» и грозно замахивался плеткой, но ни разу его не ударил. Кандалы с него сняли, и ему даже было немного стыдно, что ему легче, чем другим. И узники казались ему теперь уже не такими страшными. Если кто-нибудь из них говорил грубое слово, его тотчас же обрывали: «Стыда у тебя нет, при ребенке ругаешься, как последний негодяй». Лепили из хлебного мякиша разные игрушки для Матиуша.

— На, сосунок несчастный, поиграй.

Хлеб приходилось долго жевать, чтобы он сделался совершенно мягким и без единой крошки; тогда можно было что-нибудь слепить. Чаще всего заключенные лепили цветы. А Матиуш отдавал им по воскресеньям свои папиросы. И все это было как-то молча и очень хорошо, и, хоть никто не говорил ему об этом, Матиуш знал, что его любят.

«Бедные люди, — думал он. — Живут хуже, чем дикари».

И драки их были странные. Подерутся до крови, но как-то без всякой злости, как будто со скуки и с тоски.

— Одна судьба нас бьет, — услыхал раз Матиуш. Он долго думал, лежа на нарах, что такое судьба. Через неделю сменили ему камеру на лучшую — в ней стояла печь, и потому было не так холодно. Может показаться смешным, что камеры с печами считались лучшими, ведь их никогда не топили. И однако приятнее, когда в углу стоит печь, ведь есть надежда, что ее могут затопить. Некоторые заключенные таскали по кусочку угля, а как горсточку накопят, на что иногда уходило два месяца, растапливают печку — к десяти воскресным папиросам им выдавалось еще семь спичек.

В воскресенье двадцать минут разрешалось разговаривать. Разговаривали чаще всего о кофе:

— Говорят, в этом году будут давать по три куска сахару.

— Десять лет тут сижу, и каждый год так говорят. Может и должны давать три куска, да сами его сжирают, сукины дети.

— Ты чего в воскресенье ругаешься?

— Забыл.

— Так не забывай, подлец.

Как-то начальник тюрьмы уехал на неделю по делам в столицу. Как будто ничего не изменилось, а все радуются: начальник уехал!

Ну и что? Так же носят корзины с углем, так же бренчат цепи, так же свистит плеть и не разрешается разговаривать. Даже точно так же вызывают вечером в канцелярию на порку. А все-таки как-то свободней дышать. И у Матиуша появилась надежда.

Вечером надзиратель накинулся на Матиуша:

— А ты что думаешь, ты лучше других? Думаешь, — ребенок? Тут нет детей, тут все преступники. Кандалы ему сняли, так он, сукин сын, уже заважничал. В канцелярию!

И опять кричал Матиуш: «Ой, больше не буду, ой, больно, больно!», снова лавке досталось так, что все громыхало. Снова надзиратель велел ему притвориться, что он потерял сознание от боли, взял на руки и унес, но не в камеру, а к себе.