Юз Алешковский - Дедушка и музыка

Поверх пластинок я положил кое-какие инструменты и большой моток провода в прозрачной изоляции.

Банку с проросшим горохом для опытов я решил нести в руках, чтобы горошинки не задохнулись в чемодане.

Светло-желтые и зеленоватые с белыми язычками ростков они разбухли на влажной вате в запотевшей изнутри банке, и я с волнением рассматривал их на солнце…

Как только поезд тронулся, отец сказал:

— Люблю стук колес… Добрая музыка… Всегда она меня убаюкивает, — и уснул.

А я подумал: «Действительно. Как трудно по ночам машинистам, когда их убаюкивает стук колес, не спать и смотреть вперед…» — и тоже уснул.

Нас разбудил проводник. Справа за окном вагона была сплошная темень, а слева розовело, мелькали столбы и деревья, как будто поезд мчался по самой границе дня и ночи.

Я первый спрыгнул с подножки, а отец, уже на ходу, за мной, потому что на нашей станции поезд стоял всего одну минуту.

Нас никто не встречал. Я поежился: было холодновато.

— Наверно, дед проспал, — сказал отец. — Ладно, доберемся как-нибудь сами. Красиво как! Смотри. — Он остановился, когда мы переходили запасной путь.

— Что красиво? — спросил я.

— Под ногами у тебя. Роса на рельсах… розовые капельки от зари… И шпалы от росы побелели.

— Ну и что? — я пожал плечами.

Отец наверняка стал бы спорить, ругать меня роботом, если бы вдруг не увидел около станции спящего в телеге дедушку. Невыпряженная лошадь дремала, низко склонив голову над охапкой сена.

Когда мы подошли ближе, она вздрогнула, всхрапнула и переступила с ноги на ногу, а дедушка заворочался, но не проснулся.

Отец натянул ему на голову бушлат, закричал: «Уа-ах!» — и засмеялся.

Дедушка заворочался под бушлатом:

— Не напугаешь! Не ахай, — потом сел, протер глаза, расцеловался с отцом и хотел расцеловаться со мной, но, взглянув на меня, продрогшего, только жалостно скривился.

Отец виновато сказал:

— Отличник он… Кибернетикой занимается.

— Поехали, — хмуро сказал дедушка.

Я вырыл норку в теплом сене, поудобнее улегся, и лошадь с места пошла рысцой.

Дедушка с отцом сидели впереди, свесив ноги с телеги, и разговаривали о какой-то красавице-церкви, которую хотят снести преступники-дорожники.

Отец изредка оборачивался и говорил:

— Смотри, березняк какой! Будто табунок белых жеребчиков скачет… А озерко! Голубое, и кувшинка как зрачок! Смотри на природу-мать, физик!

Я молчал, притворившись спящим, а сам думал:

«В нашем веке красота не в березняках и кувшинках… Красота в лабораториях, где ничего лишнего. Одни приборы, строгие, умные, и каждый помогает раскрывать загадки природы. А отец только: «Ах, красота! Ах, природа!» Прямо как девчонка, нюхающая ландыши. Ей и в голову не приходит, что над разгадкой природы запахов бьются лучшие умы человечества».

Тут я почувствовал себя счастливым человеком, оттого что живу в двадцатом веке, когда все можно изучать на молекулярном уровне.

«Еще займусь теорией запахов», — размечтался я, вдыхая запах сена, а потом незаметно уснул и проснулся, когда лошадь остановилась у дедушкиной избы.

Отец и дедушка с вещами пошли к дому, а мне не хотелось вылезать из теплой норки в сене. Я, прищурившись, без всякого интереса рассматривал загорелых, босоногих мальчишек, окруживших телегу, и они смотрели на меня молча, исподлобья, но совсем не враждебно.

Я надел темные очки и спрыгнул на землю, держа в руках проигрыватель и банку с горошинами.

Мальчишки засмеялись.

— Турист, — сказал один.

— Очкарик, — добродушно заметил другой.

Я, чтобы раз и навсегда отвадить их от себя, произнес по-учительски:

— А у вас отсутствие такта и элементарного гостеприимства. Желаю успеха.

Мальчишки растерянно улыбнулись. Самый маленький выставил вперед забинтованную ногу и похвалился:

— Меня свинья укусила!

А высокий, худой парень, наверное, их заводила, прошел передо мной на цыпочках, как матадор перед быком, и далеко сплюнул, громко цикнув.

— Мне ясен смысл вашего плевка, — спокойно сказал я и открыл калитку.

Вечером дедушка сказал мне:

— Спать будешь на сеновале.

— Мне все равно, где спать, — вежливо ответил я, дав себе слово не перечить дедушке в таких маловажных для человека вопросах, как сон и еда. Если, конечно, и он не будет покушаться на мои опыты и мысли.

А спать на сеновале оказалось лучше, чем в кровати. Я забирался по лестнице, нырял в пахучую темень и, устроившись поудобней, смотрел, как в щелях между досок постепенно темнеет небо, и так сладко было засыпать, чувствуя под щекой шуршанье заблудившегося в сене жучка…

Утром лучи солнца били сквозь щель, и я, как под дождь, подставлял под них ладони. Лучи тепло плескались в ладонях вместе с высвеченными пылинками, и казалось: я ощущаю вес света…

Два дня до отъезда отца он и дедушка заменяли старую дранку на крыше новой, ставили какие-то пасынки и ходили в гости. Меня они не брали с собой. Наверно, дедушка стеснялся показывать знакомым «такого внука».

Я был только рад этому. Не теряя времени, выбрал место в огороде, половину гороха посадил слева от забора, а половину справа, так, чтобы одни стебельки слушали только джазовую музыку, а другие «серьезную», как говорил отец. Потом от розетки в доме протянул провода, уложил их в вырытый желобок и присыпал землей.

Отец перед отъездом сказал мне:

— Ты набирайся сил и смотри вокруг. Тут же красота. Яблони цветут… Слышишь, как пичуги заливаются? Сколько колен выдают! А изба? Она же красавица.

— Давай договоримся раз навсегда, — сказал я, — для тебя одно красота, а для меня — другое. И яблоня с пчелами, хотя бы и в бело-розовых цветах, не является для меня информацией. Зачем мне ее держать в памяти? Или пичуги? Мне нравится, когда приемник свистит при настройке. Или изба… Скоро орбитальные станции будут летать в космос, а ты: «изба, изба».

Отец растерянно, словно извиняясь за меня перед дедушкой, развел руками. Мы попрощались, и он уехал на станцию на попутной машине.

Утром меня разбудил соседский петух. Он так громко и отчаянно кукарекал, как будто злился, что кто-то еще не встал по его первому сигналу.

Я оделся и слез с сеновала.

— Долго раскачиваешься, — сказал дедушка, пряча в сарай умывальник.

— Доброе утро, — ответил я.

— Разувайся, — сказал дедушка, — босиком будешь ходить.

— Но ботинки же изобрели для того, чтобы…

— Быстро, — перебил меня дедушка. — Куртку тоже снимай.

Я снял ботинки и куртку и, переминаясь с ноги на ногу, потому что земля была холодной, смотрел на дедушку. И он смотрел на меня, потом взял за руку и поставил затылком к стенке сарая.