Сусанна Георгиевская - Лгунья

Чтобы лучше это вообразить, Кира остановилась, закрыла глаза кулаками.

Не помогло. Не воображалось.

— Кирилл, ты так говоришь, будто я отдаю концы! И не стыдно тебе? Каких-то жалких два месяца!.. Моргнуть не успеешь…

— А я не хочу моргать! Можно мне будет хоть приезжать в лагерь?

Он глянул искоса в ее сторону, польщенный, растроганный.

— Разве что по воскресеньям… С мамой и Катей.

И вдруг:

— Кира, ты не обидишься?

— Нет.

— Ты это все придумала? Ну, скажи!

— Да. Я — вру! Все я вру. И ты мне не верь, не верь…

Он нежно и благодарно прижал к себе ее локоть.

— Погляди: вот речка…

Странная речка — без песка и без гальки на берегах. Высокие, влажные травы ее опоясывают. Ни души кругом. (Две души — разве это одна душа?)

Раздевшись, «души» щупают воду пальцами разутых ног.

Дно мягкое, топкое. На воде какие-то листки величиной с ноготь. Неспешно и величаво гнется к земле нежнейшее зарево, небо будто просвечивает.

Вокруг много-много деревьев. Ни единой сосны: ольха, береза, клен, ясень.

От земли поднимаются испарения. Остроголовый дымок улетает в лес, выглядывает из-за каждого дерева… Стоит и раскачивается.

Сейчас уйдет солнце. Но небо не потемнело: светлое плывет оно над рекой и лесом. Вот стадо коров на том берегу. Пастух оперся спиной о дерево.

— Ах, чтобы вы окосели, проклятые! — что есть мочи орет пастух.

И должно быть, коровы со страху взяли да окосели. Ка-ак замычат — и домой, домой, опустив головы, тупо разглядывая длинные, влажные, колышущиеся стебли.

Кто-то осторожно, протяжно запел на ветке.

Кто это?.. Что это?

Полно. Уж будто не знаешь, что соловей. Дрожит в соловьином горле память о всех на свете закатах. Откинул голову и предался воспоминаниям. Задохнулся, не снеся восхищения, — выгнул горлышко, закатил глаза…

Это и был конец. Что же еще сказать? Он сказал все.

— Сева, мне холодно.

Он накинул ей на плечи свой пиджак.

Они сидели в траве, прижавшись друг к другу, она — в его пиджаке, он — в рубахе с засученными рукавами.

И вдруг, зажмурившись, сам не зная как это случилось, он прижался носом и подбородком к ее ногам Кира боялась пошевелиться. Он слышал сквозь платье тепло ее ног, она — его остановившееся дыхание.

— Сева!.. Ты бы хотел, чтоб мы стали сиамскими близнецами?

— Чего-о-о?!

— Ну, чтоб у нас, например, одно туловище и два носа… Или — нет. Лучше вот как: чтобы мы плечами срослись… Мы — такие, как есть, но у нас одно общее кровообращение. Не хотел бы?.. Нет?

— Кира, и откуда только у тебя силы берутся? С утра во рту ни росинки, а ты говоришь, говоришь…

— Ты голоден, да?

— А ты?

— Мне бы хлебца.

Голод погнал их к железнодорожной станции.

…Ожидая поезда, они жевали булку, отщипывая кусочки от свежей плетенки. Пожевав, повздыхав, она вспомнила, что ей чего-то недостает. Воды, что ли?

Нет. Вот чего ей хочется: целоваться.

И глянув снизу на его движущийся подбородок, она осторожно принялась его целовать.

— Ты что ошалела, Кира?

— Да.

Пассажиры, ждавшие поезда, проходя мимо них, останавливались и с большим интересом вглядывались в целующихся. При этом они горестно покачивали головами:

— Тьфу! Ни стыда, ни совести… Экая нынче пошла молодежь!

…Садовые участки отгорожены друг от друга заборами и заборчиками. Меж них — переулки. Глубокие колеи заросли травой. Тонко пахнет медовой пылью.

И вдруг осторожно дрогнула огнистая полоса, небо сделалось стеклянно-зеленое. По левую сторону встала первая темнота. Около домиков появились другие — вторые домики. Это были тени от настоящих домов — приплюснутые и кривые.

Посредине сада, наклонившись над грядкой, орудуя садовыми ножницами, стоит девчонка лет эдак шестнадцати. Увидев их, неожиданно выступивших из мглы, девочка растерянно выпрямляется… Беспомощно и робко звенят у нее в руках садовые ножницы.

— Знакомься, Катюша.

— Кира.

— Катя. Очень рада… Он мне говорил.

В доме быстро распахиваются двери. Белеют, будто освещенные изнутри, березовые поленья, тянет нежным запахом бересты.

На пороге — старик: маленький, лысый, с мягкими волосиками, едва прикрывающими голое темя.

— Тебя Кирой звать? Ладно, чего ж топтаться, раз пришла — заходи, — весело разглядывая ее, говорит старик.

…В комнате над столом неяркая лампа без абажура. Вокруг, наподобие сиянья, вьется белая мошкара. Из кухни в комнату прорублено небольшое окно («архитектурные» новшества Севки). Среди грубо сколоченной, самодельной мебели на столе — драгоценный подсвечник с модной свечой. Подсвечник — старинный, бронзовый, потемневший от времени, местами позеленевший.

В шезлонге — высокая, рыхлая женщина, похожая на крестьянку.

— Я… Я — Кира, — опустив глаза, говорит Кира.

— Очень даже приятно, — отвечает женщина, сияя добрым взглядом голубых глаз. («…Красива? Ничего не скажешь — красавица!.. Божья матерь. Словно сошла с иконы. Только больно уж молода. И худа… А брови-то, брови!.. Воистину соболиные. Зарделась. Застрамотилась… Скромница».)

— Садись-ка, детка. Чего ж стоять.

Кира садится на краешек стула, опускает глаза, теребит платье.

И вдруг глаза ее, глядящие исподлобья, соединяются с глазами шустрого старика.

— Ай-да девка, — смеется он. — Не подкачала, не подкачала!.. Кира?.. Я что-то такого имени не слыхал. Не русское это имя. А ты, видать, удалая… Удалая и развеселая. В глазах у тебя — и болото, и черти.

— Я… я должна была родиться Кириллом. Так папа хотел… И вдруг родилась Кирой.

— Уж право! А так-то чем ты ему не потрафила? — вздыхает мать. — Садись-ка поближе, детка. (Ты бы чаю, Катюша!) Вот и я тоже со Всеволодом с твоим намаялась бог знат как… Двое было у нас парней. Грудных… Полненьких, чернобровых. Нарекали Сергеями. Померли, один за другим. Я — к святому отцу: так, мол, и так, мол… А он: как меня, давай нареки — Всеволод… Трудолюбец родился. (Мать утерла глаза.) Всем вышел. Жаловаться грешно…

— Ма-а, — сказала Катя, и за Кириными плечами сердито звякнули ножницы. — Ма-а, зачем вы расхваливаете своих?

— Расхваливай не расхваливай, — вмешался отец, — а характер у Всеволода претяжелый… Другой раз по целым дням и слова не вымолвит… Это — раз… А второе — что «ихнему святейшеству» не перечь. Они обсуждению не поддаются.

— Весь в папашу! — сердито сказала мать.

— Дорогие родители!.. Может, вы перестанете в моем присутствии обо мне разговаривать, как о покойнике?! Или мне удалиться, а вы меня «осветите» Кире?

— Да чего там, сиди!.. Куда ж тебе удаляться? — сердито глянув на старика Костырика и покачав головою, сказала мать.

В окошечке, соединявшем кухню с жилым помещением, появились хлеб, сахар, маринованные грибы.