Сусанна Георгиевская - Лгунья

А слова:

— Что с мамой? Кира!.. Говори правду.

— Если хочешь, ударь меня! Я солгала. Клянусь, давай пожую землю. Сева, на нас смотрит вон тот… с винтовкой.

Они отошли в сторонку.

— Давай-ка уйдем подальше.

— Кира, ты будто маленькая… Не хочешь понять, что без увольнительной мне уходить нельзя. Я — солдат.

— Хорошо, хорошо… А если я тебя при нем поцелую, как ты думаешь, ничего?

…Если б она была в силах думать, то, пожалуй, солгала себе, что все эти дни только то и делала, что не ела и не спала, а бежала, бежала навстречу этим рукам, глазам, этой шее, так беспомощно торчавшей из ворота гимнастерки…

— Отчего ты не приехала вместе с Катей… В воскресенье… Я ждал.

— Не хотела. Я бы при ней расплакалась.

…За высокой изгородью военной части — поля, уже голые по-осеннему. Вдалеке неровная полоса деревьев.

Прижавшись друг к другу, они шли и шли, удаляясь от части, — не один человек с двумя головами, а два существа, два сердца.

— Кира! Мне нужно назад.

— Хорошо. Я пойду с тобой.

Их окружал прелый запах озябшего леса. Они шагали, шурша по листве. И мнилось Кире, что только теперь все вокруг приобрело свой истинный лик, перестав притворяться, едва дождавшись тьмы и тишины ночи. Она слышала под ногами хруст опавших сучков, ее обдавало душным теплом толстоствольного дуба… И вдруг, наверху, будто чиркнуло лунной спичкой и подожгло деревья.

Они остановились и обнялись.

Сияя глазами, она глядела вверх задумавшись, перекусывая стебелек.

— Как ты думаешь, кто мы. Севка, «земляне» или «дети Земли», как Иенох?..

— Какой такой евнух?.. Кирилл, идем… Нам надо назад… Надо — в часть.

— Хорошо. Ладно.

Слепо и отчаянно она целовала его пилотку, стянув ее у него с головы, по-детски прижимая пилотку к себе…

— Я устала. Сева. Я посижу. Ладно?

«Что со мной?.. Неужели ее беспримерная наглость заставила меня полюбить ее?..»

— Хорошо. Давай посидим, Кира. Только одну минутку…

Они присели на мшистую землю.

— Севка, мне очень холодно!

Но ему не во что было ее одеть… Костер бы! Да где ж разживешься спичками?

Ему было жаль ее покрытых пупырышками от ночной свежести худеньких плеч, ее нежного подбородка, ее ситцевого платьишка, к которому прилипли сухие листья; жалко было стоптанных туфель на ее голых, детских, больших ногах… И он не знал, что эта нелепая жалость имеет кличку, имя, название…

Во влажном мху осторожно зашевелились желтоватые искры. Стало видно, что листки у деревьев желтые. Где-то запел петух. Раздалась осенняя птичья трель.

И пошло, и пошло. Лес верещал чириканьем и жидкими трелями. Это проснулись птицы.

«Если мама меня ударит, я выброшусь из окна», — решила Кира.

Думая так, она вошла в какой-то маленький сквер, пристроилась на скамье… И уснула.

— Эй, девка, ты что?

Против Киры стояла женщина в белом фартуке с огромной метлой в руках.

Кира посмотрела ей в глаза и задумалась.

— У меня сегодня умер жених! — сказала она. Встала, схватилась за голову и пошла прочь.

За ее плечами раздался то ли стон, то ли выкрик женщины-дворника:

— Уф ты!.. Горе-то, горе какое!.. Молодые, красивые, а вдовицы…

Дверь Кире открыла мама. Не сказав ни слова, прошла к себе. Но девочке показалось, что у материнской спины тревожный и скорбный лик.

Все спят. В огромной комнате, что зовется казармой, слышится равномерное дыхание тридцати молодых людей.

Стоящие в ряд кровати, аккуратно сложенная на стульях одежда напоминают дневальному… Да, да!.. Разумеется. В детском саду кровати были короткие, там не было верхних нар. Но так же торжественно и спокойно обходил дядька Сон в сиянии лунной ночи свои покои. В сердце каждого спящего вспархивали глубоко спрятанные секреты этого спящего. Кто летал над крышами, кто проходил военные дисциплины; кто сражался с врагом; кто удирал из дому, кто плакал, а кто целовался с девочкой.

Властно ступал дядька Сон огромными, черными, меховыми ногами меж кроватей (коек), где лежали солдаты. Кто-то вздохнул, кто-то перевернулся на другой бок. А кто-то, вздрогнув, раскрыл глаза, стал оглядываться…

Одна кровать (то есть койка) была пуста. Костырик ушел на десять минут и не возвратился.

Час, полтора… Все спит. Пустует одна-единственная кровать.

Тревоги грызут дневального. Обязан ли он доложить, что во время его дежурства смылся Костырик?.. Ну а как же с долгом товарищества, с долгом «недоносительства»?

Как быть? Военная служба все же… Не шутка, не детский сад.

И вот случись, что именно в эту ночь офицер обошел казармы.

— Товарищ лейтенант! Во время ночного дежурства обнаружено отсутствие наличия рядового Костырика.

— То есть как это так — «отсутствие наличия»?.. Он же был на поверке?

— Был… «Сергеев, я на минутку! С мамой что-то случилось!» И вышел. И вот… Пропал.

— Пропал?

— Так точно.

— Сколько времени, Сергеев, как Костырика нет в казармах?

— Три часа.

Офицер связался по телефону с местным отделением милиции и военной комендатурой.

Костырик отсутствовал без малого пять часов.

Утром, еще до поверки, лейтенант доложил о происшествии старшему офицеру подразделения.

Когда Сева вернулся в часть, его тотчас вызвали в кабинет полковника.

— Рядовой Костырик по вашему приказанию явился.

— Доложи, где был. Солдат опустил глаза.

— Молчишь?! А как же! Кто я тебе? Всего лишь начальник! Ты «всего лишь» в армии на военных сборах. Молчи, молчи!

— Разрешите обратиться, товарищ полковник?

— Да.

Но Костырик молчал.

— Что ж… На наших плечах устояла Родина. Я и такие, как я, преподнесли тебе на блюде твое высшее образование… Я… я солдат! Солдат. А ты… Как ты думаешь, кто ты сейчас, Костырик?..

— Извините, товарищ полковник, я бродил по опушке леса… Обдумывал свой диплом… Это было, практически, на территории нашей части.

— Опушка леса!.. «Территория нашей части»!.. Зачем ты лжешь?.. Как стоишь?.. В каком состоянии гимнастерка?! Где твоя совесть? Ведь ты уже принимал присягу?.. Понятие о том имеешь, что значит военный долг? Нет мужества сознаться в своем поступке?.. Храбрецы!.. Защитнички… Смена. Надежда. «Детки»!..

Полковник схватился за сердце. Его захлестнуло невыразимо горькое, жгучее чувство…

Не столкнись командир части так непосредственно с солдатом Костыриком, он бы остался при убеждении, что это мягкий, старательный молодой человек. Полковнику не пришло бы в голову, что Костырик невыносимо высокомерен (такого рода высокомерие называют в просторечии «амбиция»).

Самодур, как отец, Костырик-младший полагал, что имел большие основания для самовлюбленности… «Талант». Он слыхал эту кличку с четвертого класса школы.