Вэши Куоннезина - Саджо и ее бобры

В скромной бревенчатой хижине, приютившейся в далеком северном лесу, в тот день было трое счастливцев: Гитчи Мигуон, потому что его возвращение домой оказалось таким радостным; Шепиэн — ведь отец подарил и ему бобрят, а кроме того, похвалил его за работу; и маленькая Саджо, потому что она никогда еще не получала в день рождения такого чудесного подарка.

Конечно, люди не могли заменить бобрятам их близких, но семья охотника сделала все, чтобы зверьки почувствовали себя как дома. И бобрята скоро привыкли к новой жизни.

Шепиэн у себя под кроватью устроил им домик со стенками из березовой коры; только одну сторону он оставил открытой— для входа. Гитчи Мигуон прорезал дыру в полу, укрепил в ней лоханку — вот и получился пруд, правда не очень просторный, но все-таки он был величиной с нырялку; бобры проводили там полдня и, плавая на поверхности воды, жевали листики и стебли.

Каждый раз, когда бобрята вылезали из лоханки, они усаживались тут же и прихорашивались. Сначала они обсушивались, выжимая воду из шерсти передними лапками, потом причесывались очень усердно собственной «гребеночкой», которой их наделила природа: на задних лапках у бобров есть раздвоенный ноготь, им они и причесываются.

Все это они проделывали так серьезно, старательно и неторопливо, что Саджо не могла оставаться безучастной. Девочка усаживалась рядом с ними и помогала им как могла: кончиками своих пальцев она приглаживала им шерстку то в одну сторону, то в другую; бобрятам это, видно, нравилось, и они еще усерднее продолжали свою работу. Очень потешно они прихорашивались, особенно когда поднимали одну лапку высоко над головой, словно собирались плясать шотландский танец, а другой скребли себе бок. И есть они любили сидя. Усядутся и обгладывают кору с прутиков, вращают их между острыми зубами — ни дать ни взять два пастушка играют на свирелях. Иногда же, если это были очень молодые и нежные стебли, они съедали их целиком: засовывали один конец в рот, другой подталкивали лапками и грызли, грызли, грызли... Шум и треск, который бобрята при этом производили, был похож на шум двух неистово работающих швейных машин. Своей же позой, когда они запихивали в рот прутики, они напоминали двух шпагоглотателей, которым закуска из шпаг пришлась очень по вкусу.

А молоко все же им нужно было еще давать. Саджо удалось выпросить у одной женщины в поселке бутылочку с соской. Но пока сосал один, крепко ухватившись обеими лапками за горлышко бутылки, другой поднимал такой неистовый крик и возню, что в конце концов, случалось, переворачивал жестянку с молоком. Пришлось раздобыть еще одну бутылочку с соской. С тех пор дети кормили бобрят одновременно: Саджо — одного, Шепиэн — другого.

Скоро бобрята научились есть с блюдца. В молоко им стали крошить хлеб, и дело с кормежкой пошло куда проще. Бобрята брали кашицу одной лапкой и быстро запихивали себе в рот, но, боюсь, их манеры за едой не были очень хорошими, потому что они громко чавкали, сопели и часто разговаривали с полным ртом. Зато они отличались одним достоинством, которым не каждый из нас обладает: они никогда не забывали прибрать свои блюдца и заталкивали их куда-ни-будь в угол или под печку. Нельзя сказать, чтобы они делали это очень аккуратно: если кашица была недоедена, то, передвигая блюдца, они расплескивали и растаптывали остатки пищи, оставляя по всей комнате липкие следы, так что нередко приходилось скоблить и отмывать пол по пути их следования. Саджо всегда собирала посуду бобрят и мыла так же, как мыла посуду «больших людей».

Бобрята знали своих хозяев, и, когда дети звали их: «Ундас, ундас, эмик, эмик!» («Сюда, сюда, бобры, бобры!»), каждый шел к тому, кто его всегда кормил.

Сначала у них не было кличек. Но как-то Саджо вспомнила свой день рождения, печальные лица двух кукол; давно уже бобры вытеснили прежних любимиц из ее сердца. «Да, — подумала девочка,— все равно с куклами покончено», — и решила назвать бобрят их именами. Итак, одного бобренка назвали «Чикени», а другого — «Чилеви», — что в переводе с индейского значит: «Маленькая Крошка» и «Большая Крошка». Того, который был побольше, назвали «Чилеви», а того, который был поменьше, — «Чикени». Эти имена им очень подходили, потому что они действительно были очень маленькими и очень походили на две пушистые игрушки, которые вдруг ожили и спустились с полки. Очень скоро бобры привыкли к своим кличкам и тотчас вылезали из своего домика под кроватью Шепиэна, когда слышали, что их зовут. Однако их имена звучали настолько одинаково, что бобрята обычно приходили вдвоем, даже если звали только одного из них. Да и сами они были похожи, как две горошинки; разница в величине была очень небольшой, и дети часто путали зверьков. Дело осложнялось еще и тем, что бобрята как-то смешно росли: сначала один рос быстрее, потом он вдруг переставал расти и другой его догонял и перегонял. Сначала один бобренок был больше другого, потом другой. И дети делали неожиданное для себя открытие: оказывается, под именем «Большая Крошка» скрывался «Маленькая Крошка» и наоборот. Но стоило это обнаружить, как они снова менялись размерами, а когда на некоторое время становились одинаковыми, их вообще невозможно было отличить.

И такая все время происходила путаница, что Саджо в конце концов надумала дать им одно общее имя: «Крошки». Но случайно все само собой устроилось. Чилеви очень любил дремать под печкой между камнями. Однажды очень сильно запахло паленой шерстью, но никто не мог понять, в чем дело. Посмотрели в печку. Выгребли золу, постучали по трубе, однако ничего не обнаружили. Между тем запах гари становился все сильнее. Наконец кто-то догадался заглянуть под печку. И что же оказалось? Чилеви безмятежно спал, а его пушистая шерстка на спине опалилась и почернела. Получилось нечто вроде клейма, как у скота на фермах, и бобрят все лето было легко отличать друг от друга. Теперь, когда следовало позвать обожженного, говорили «Чилеви», а необожженного — «Чикени». Так они и привыкли к своим кличкам, и все наконец уладилось.

А что за говоруны были эти малыши Чилеви и Чикени! Они все время неугомонно болтали, иногда издавая очень странные звуки. А когда кто-нибудь из детей обращался к ним, что случалось весьма часто, бобрята вместе отвечали потешными взвизгиваниями.

Стоило бобрятам заметить, что в хижине происходит что-то интересное — носят дрова или воду, подметают пол, смеются и говорят громче обыкновенного или же зашел кто-нибудь из чужих, — они выскакивали из своего убежища узнать, в чем дело, и начинали возиться и проказничать. Известно было, что когда бобрята получали угощение со стола, они тащили его к себе в домик и там ели или прятали про запас. Поэтому, когда они, как непослушные дети, мешали разговаривать с гостями и нужно было от них отделаться, им давали кусочек хлеба. Зверьки удалялись, но ненадолго. Скоро они снова приходили за хлебцем и снова убегали, а потом опять возвращались к столу.