Елена Верейская - Фонарик (сборник рассказов)

— А как же, ваше благородие, — сказал я твёрдо, — знаю, он на золотихинской фабрике, где и я, работает.

— Мишка, да ты что? — закричал Крутов, подходя ближе.

Пристав молча отпихнул его локтем.

— А к вам он ходит? — спросил он.

— К нам? Домой? Нет, ваше благородие.

— Однако же он твоё имя знает, — подозрительно сказал пристав, — как это, а?

— Так мы ж с ним в одном цеху, ваше благородие, — бойко возразил я, — мы ж там все друг дружку знаем! А его фамилия Крутов, я его тоже знаю.

— Врёт он, ваше благородие, — не выдержал Крутов, — все они врут, договорились… Дозвольте, вам всю правду скажу, как есть! Я у них чуть что не каждый день бывал. Этот самый Мишка меня на собрание звал.

— На какое собрание? — удивился я.

— Чего врёт?! Что нынче, воскресенье гулянки гулять? — возмущённо крикнула мама. — И когда это ты у нас бывал?!

— Доказать могу, ваше благородие! — закричал Крутов. — Я этому мальчишке фонарик электрический подарил! Поглядите сами, — вон его штаны лежат, а в правом кармане фонарик: зелёный, с белыми разводами.

Ух, и обрадовался же я тогда, что окоченевшие мои пальцы не удержали фонарика!

— Какой фонарик? — недоумевал я.

Пристав взял мои штаны со стула и вывернул оба кармана.

— Где же он, фонарик-то? — спросил он насмешливо. — Эй, вы! — обернулся он к городовым. — Не видали какого фонарика?

— Никак нет, ваше благородие! — хором ответили городовые.

В это время Валюшка открыла глаза, вскочила на колени и испуганно пробормотала:

— Мишка! Кто это такие?!

Услышав Валюшкин голос, из-под скамейки выскочил Тузик и радостно бросился к печке.

— А-а, — почти весело сказал пристав, — собачка!.. Уж она-то не договаривалась ни с кем! Говоришь, чуть не каждый день тут бывал? Стало быть, как свой. Собачка это хорошо понимает! А ну, погладь её!

Растерявшийся Крутов робко протянул к Тузику руку. Тузик поджал хвост, попятился, ощетинился, зарычал и цапнул его за палец.

Пристав захохотал. Потом сразу смолк, и жирное лицо его побагровело. Он всей тушей повернулся к Крутову.

— Ваше благородие… — начал было тот.

— Молчать! — заревел пристав. — Не место здесь разговаривать. Хозяйка, очисти стол. Протокол буду писать.

Через несколько минут он молча двинулся к двери. Крутов, бледный, не поднимая глаз, шёл за ним. Когда дверь закрылась за последним городовым, я чуть не закричал от радости, но отец приложил палец к губам и глазами показал на дверь, — ведь там могли подслушивать.

— Что за чепуха! — сказал он очень громко. — С кем это нас спутали?

С тех пор никто из нас никогда больше не видел Крутова. Должно быть, полиция услала его куда-нибудь подальше от нашего городка. Или он сам убежал. Революционеры не щадили провокаторов.

А весной, когда растаял снег, я нашёл в проулочке свой фонарик. Он весь отсырел и заржавел. Я вышвырнул его в реку.

Шёл декабрь тысяча девятьсот пятого года.

Мне было тогда десять лет, но была я такой маленькой и худенькой, что никто мне больше восьми не давал. Мы жили в фабричном районе большого города, в квартире из двух комнат. Отец мой работал в типографии наборщиком, мать была портнихой.

Как сейчас помню тот вечер. Я была простужена, меня знобило, и мама рано уложила меня в постель. Папы не было дома, мама сидела у стола и шила: у неё была спешная работа к завтрашнему дню.

Под стук машинки я задремала. И слышу сквозь сон: вошёл папа — весёлый, бодрый. Мама на него зашикала:

— Тсс… Танюшка спит.

Папа подошёл ко мне, посмотрел, сел рядом с мамой и говорит тихо:

— И лучше, что спит. Достал я…

— Господи!.. Лучше бы не доставал!..

А папа рассердился:

— Глупости болтаешь! Разве ты не жена большевика? Разве смеешь трусить?

Мама тихо ответила:

— Знаю, так надо… Надо!.. А только душа у меня болит… А ну как попадёшься с этим? Сколько уж товарищей— кто в тюрьме, кто в ссылке, а кто и казнён…

— Брось ты это! — перебил её папа. — Коли все мы трусить будем, не добиться нам человеческой, свободной жизни. Так и подохнем рабами. А сейчас знаешь какие события? В Москве народ уже поднялся.

Мама так и ахнула:

— Да ну-у?! И что же там?

— Вооружённое восстание — вот что там! Баррикады на улицах, бои идут с царскими войсками.

Папа говорил совсем тихо, но я прислушиваюсь затаив дыхание.

— Да и не в одной Москве, — шепчет папа, — и в других городах вооружился народ… Нет у него больше сил терпеть! И у нас решено выступить. Завтра воскресенье, вот и напечатаем прокламацию. Не меньше тысячи. А там товарищи по заводам разнесут.

Мама спрашивает:

— А ты уже видел прокламацию?

— А как же! Здорово написана! Зовёт она и наших рабочих идти за московскими рабочими. «Все к оружию, товарищи! Пора, — говорится в ней, — самим добывать себе свободу. Да здравствует вооружённое восстание!» А подписано: «Российская социал-демократическая рабочая партия!» Вот посмотри, что я принёс!

Мама отложила работу в сторону. И я глаза приоткрыла, гляжу. Развязал папа тряпку — посыпался на стол новый, блестящий шрифт.

А я до чего шрифт любила! Лучше игрушек всяких!

Бывало, прибегу к папе в типографию, завтрак принесу, да и смотрю, как он работает, — оторваться не могу. Стоит папа перед большим плоским ящиком, а он-то весь на маленькие ящички перегородочками поделён. И в каждом четырёхугольные длинненькие свинцовые кусочки набросаны, «литеры» называются, — много-много!

Сразу посмотреть — будто бы все одинаковые, а станешь разглядывать ближе — на всех разные буковки. И занятные такие: выпуклые и шиворот-навыворот. Вот в одном ящичке свинцовые кусочки только с буквой «А» лежат, в другом — только с буквой «Б», и так вся азбука.

Стоит папа и составляет их в слова — быстро-быстро, и не уследишь. Вот эти-то буковки все вместе «шрифтом» и называются.

Так вот, высыпал папа шрифт на стол. Блестят буковки, сыплются, шуршат, новенькие, как игрушечки!

Захотелось и мне новенький шрифт посмотреть поближе— да вдруг как вспомнила про Симу, подружку свою, да про весь сегодняшний день… Ох, нет… не до шрифта!.. Снова глаза закрыла, лежу, вспоминаю…

…Проснулась я нынче утром — и ничего не пойму! За окном, как всегда, ещё темно. На столе керосиновая лампа горит.

— Мама! Что это тихо как? — спрашиваю. — Почему нет гудков?

Мама молчит. Возится с утюгом. А папа ещё в постели. Руки за голову закинул, улыбается.

— Папа! Разве ещё так рано? Чего ты не встаёшь?

— Тихо, говоришь? Гудков нет? — Папа усмехнулся. — Не загудят нынче гудки, Танюша.

Я начинаю догадываться:

— Забастовка, папа?

— Забастовка, дочка.

Когда я прибежала в класс, — а училась я в церковно-приходской школе, — уже звенел звонок. Гляжу — а Симы, лучшей моей подружки, нет! И Кати нет. И Люды. А Поля с задней парты наклонилась ко мне, шепчет в самое ухо: