Ольга Берггольц - Пимокаты с Алтайских (повести)

— Ох, опять батька у меня валенки отберёт, — хныкал Ванька. — Дрова сегодня надо было нарубить… Разозлится он…

— Да ну тебя с валенками, — отвечал Сашка. — Подумаешь, прибьёт, испугался. Наш Лёня вон чего натерпелся и то, пожалуй, не плакал.

— Жаль, что я в гражданской не участвовал, — проговорил Смолин. — Вот, ребята, на Алтай бы… Кайгородову бы наклепать…

И вдруг из-за угла наперерез нам кинулись какие-то люди. В щёку мне ударила острая сосулька. Я быстро обернулся и, ничего не видя в темноте, со всей силы ткнул во что-то мягкое, холодное, — наверное, в чьё-нибудь лицо.

Раздался крик, мой противник покачнулся. Правой рукой я схватил его за воротник, а левой всё наддавал и наддавал кулаком куда попало. Он рванулся, кусок воротника остался у меня в руке. Я сунул его в карман и догнал убежавших вперёд ребят.

— Ну? — спросил Сашка. — Отделал он тебя?

— Как бы не так! Не на такого напал!

— А мы второго в сугроб прямо ткнули. Он едва ноги унёс.

— Так и надо. Не разглядеть только было, кто наскочил-то.

Мы дрожали мелкой дрожью, пока не подошли к моему дому.

В нашем окне мигал свет.

— Бывай, Коля!.. Завтра за водой! — крикнул Сашка.

Я даже не ответил: от калитки я увидел, что на крыльце стояла мать, закутанная в большой платок.

Она молча пропустила меня вперёд себя и молча глядела, как я раздевался. Вдруг она схватила меня за руку и потащила к моргалке.

— Ну-ка покажись, покажись, — говорила она, поднимая кружечку с керосином к самому моему лицу. — Что это? Кровь? Всё лицо в крови! Я так и знала, что это кончится поножовщиной.

— Да какая же поножовщина, мама! — воскликнул я. — Упал я просто. На сосульку налетел.

— Знаю, знаю, что это за сосулька, — говорила мать, — хватит! Совсем от рук отбился, ничего не делаешь… Нет, кончено, Коля, не могу я больше. Надо уходить из отряда.

Она ещё долго что-то говорила, а я залез под одеяло, заткнул уши и шептал про себя: «Из отряда не уйду… из отряда не уйду… Пионера не сломить… Ты буржуйка, ты буржуйка, а я из отряда не уйду».

Я бормотал, пока не уснул.

Спал я тревожно, проснулся с третьими петухами, даже мать ещё не разводила печку. Я наносил ледяных дров, подмёл комнаты, разбудил Володьку, приготовил кадку и салазки.

— Что попало? — спросил Володька. — Вчера опять в час ночи пришёл?

— Не твоё дело, — буркнул я. — Мелюзга! Будешь подначивать, в Нансена играть не приму.

Володька сразу утихомирился.

Мы только что выехали за калитку, как повстречали Сашку и Ваньку. Они уже были завалены мокрым снегом — вьюжило.

— Привет моему верному помощнику, товарищу Свердруппу! — сказал я Сашке.

— Привет тебе, смелый Фритьоф Нансен! — отвечал Сашка. — Итак, ты твёрдо решил достичь ледяной Гренландии?

— Да, — отвечал я, — в поход, товарищи.

Мы двинулись, жмурясь от летящего в глаза мокрого липкого снега. Гремели кадушки, в вёдрах выл ветер. Мы шли и играли в Нансена.

После того как мы узнали про его жизнь и работу, мы каждый раз поездку за водой превращали в арктический поход.

Обледеневшая водораздельная будка была Гренландией, школа — Северным полюсом. Сашка был моим помощником Свердруп-пом, Ванька — лапландцем (он и лицом-то подходил), Володька — собаками.

— А я даже бутылочки захватил, — сказал Сашка, — утром набил снегом и повесил себе за пазуху, чтоб вода была.

Так делала экспедиция Нансена во время трудных переходов по сплошным и безлюдным льдам.

— Хорошо, дорогой Свердрупп, — ответил я. — У фиорда Умералика мы сделаем привал и напьёмся.

Мы молча минут пять тащили сани, пока не дошли до угла. Это и был фиорд Умералик. Тут на нас налетел целый шквал снега. Мы на минуту ослепли.

— Собаки отказываются идти дальше! — воскликнул Володька и съёжился.

— Ничего, — ответил Нансен, то есть я. — Мы посадим собак в сани и потащим сани на себе. Садись, Володька!.. Но мы достигнем ледяной Гренландии…

— Мы достигнем Гренландии, — сказали Свердрупп и проводник-лапландец, стуча зубами.

В Гренландии очередь была небольшая. Мы быстро набрали воды и поехали обратно.

— Мы возвращаемся в Норвегию, друзья, — сказал я почти у самого дома, — но знайте, ненадолго… Через несколько месяцев мы двинемся открывать Северный полюс.

— А я только на второй урок приду, — сказал вдруг лапландец — Ванька.

— Почему?

Ванька помолчал.

— Пилить надо… Да батя ещё… какие-то планки оставил, велел заточить. Не успел я вчера, в отряде просидел, ночью пришёл. Батя гудел-гудел… спасу нет…

— У меня мать тоже гудела… Увидела, что щека в бруснике, орёт: поножовщина!

— А здорово вчера мы их отдули, — сказал Сашка. — Жалко, что темно было, а то по следам сразу бы узнали — кто.

— Постойте! — крикнул я. — И так узнаем… Сейчас я что-то покажу вам.

Мы остановились.

Я сунул руку в карман барнаулки и вытащил кусок воротника. С минуту мы молча разглядывали клочок рыжего меха.

— Это Кешкин воротник, — медленно сказал Сашка и поглядел на всех по очереди. — Ух! Ребята! Ведь его матка, наверно, измордовала за воротник. Ведь ему только-только новое пальто справили. И воротник был рыжий, помните? Из пыжика ещё.

Я тихо спрятал кусок воротника обратно в барнаулку. Мы потащили воду вверх по Алтайской, но уже больше не играли.

Дома я завернул кусок Кешкиного воротника в бумажку, а в школе в большую перемену тихонько положил сверток в парту общества голубятников.

Дня первого костра мы ждали всю зиму. С него должна была начаться наша первая пионерская весна, такая весна, которой ещё не было ни разу в жизни. Раньше каждой весной мы пускали корабли, собирались заводить голубей, а этой весной мы готовились дать торжественное обещание и показаться всему городу настоящими пионерами. В день первого костра первый раз мы должны были надеть пионерские костюмы и галстуки.

Мы приставали к Лёне: «Когда день первого костра?» Лёня отвечал: «Когда просохнет земля и чуть зазеленеет».

И вот мы каждый день глядели на почки и щупали землю: не сохнет ли? Но стояла страшная распутица, переулки на Алтайских гремели, как речки, сибирская весна наступала медленно. В этом году — казалось нам — особенно медленно… Конца-краю не видать было школьным занятиям, а учиться надоело до невозможности. К тому же почти у всех наших пионеров были так запущены все предметы, что на проверочных работах стояли сплошные неуды.

В один из весенних дней, после того как я, Сашка и Ванька получили «плохо» за письменную по арифметике, мы шли домой и в первый раз говорили не об отряде, а о школе.

— Ребята, — сказал я, — не надо говорить Лёне, что мы так засыпались, ладно?

Ребята поняли меня.

— А если нас на второй год оставят? — спросил Сашка. — Что ж это — обманывать?