Сесилия Джемисон - Приемыш черной Туанетты

Добравшись до небольшого тихого кладбища, Деа остановилась у ворот и с задумчивой грустью глядела на Филиппа, который сажал цветы и тщательно приминал свежую землю вокруг стеблей. Здесь были все любимые цветы Туанетты — фиалки, анютины глазки и тонкие амариллисы. Он посадил оливковый куст у изголовья, а жасмин — у ног покойной. «Они первыми зацветут весной, — думал он, — а мамочка их так любила».

Неподалеку от могилы Туанетты находилась другая, о которой, видимо, очень заботились. Могила была покрыта белыми лилиями и огорожена кустами душистых белых роз. На вершине холмика, под стеклянным навесом виднелась изящная белая восковая статуэтка, изображавшая ангела скорби. Прелестная головка была наклонена, а белые губы, казалось, шептали молитву.

Деа считала этот памятник лучшим, какой только можно было поставить над усопшей.

Лицо Деи было очень похоже на лицо воскового ангела; став возле него со скрещенными руками, она сама казалась ангелом скорби.

Подняв глаза и неожиданно увидав среди цветов Дею, грустную и бледную, с опущенными глазами, Филипп впервые действительно понял, что он потерял и чего ему еще предстояло лишиться. Сердце мальчика переполнилось скорбью, и он горько заплакал, бросившись на траву и закрыв лицо испачканными землей руками.

В одно мгновение Деа очутилась рядом, стала на колени и начала успокаивать его словами участия и любви:

— Не плачь, Филипп, не плачь так, твоя мамочка огорчилась бы, если бы увидела тебя сейчас. Смотри, я не плачу над маминой могилкой.

— О, Деа, я уезжаю в такую даль, и здесь не останется никого, кто мог бы присмотреть за мамочкиной могилой.

— Не беспокойся, Филипп, — я буду присматривать за ней, я буду полоть и подстригать траву. Селина поможет мне, мы будем работать вместе, и к твоему приезду здесь будет все в порядке.

— Деа, я не хочу уезжать. Я не могу уехать! — воскликнул Филипп в порыве отчаяния.

— Нет, ты должен ехать, Филипп. Так будет лучше. В этом уверены и Селина, и господин художник. Но ты должен вернуться, когда приедет отец Жозеф.

Наконец, все было готово к отъезду. Уложены вещи, препятствия устранены. Мистеру Эйнсворту без труда удалось убедить Филиппа оставить «счастливое семейство» у Деи, а Лилибелю поручили отнести корзину к Дее, где она радостно встретила их и разместила в своем домике. Филипп охотно оставил своих любимцев у Деи, а Деа рада была заботиться о том, что принадлежало Филиппу.

— Я уверена, что Гомо будет ласков с ними, — успокаивала она Филиппа.

Что касается гардероба Филиппа, то миссис Эйнсворт убедила его, что короткие костюмы, которые он всегда носил, не подходят в условиях холодного климата, что он из них вырастет до своего возвращения, а потому лучше подарить их Лилибелю, которому они как раз впору. С этим Филипп охотно согласился: он чувствовал себя в долгу перед Селиной за ее бесчисленные услуги, а притом, несмотря на непростой характер Лилибеля, он все же в душе любил его. Итак, мешок с вещами Филиппа перешел к уморительному, смешному и веселому негритенку, который потащил их на голове с гордым видом, словно трофеи победителя.

Утром перед отъездом все сидели в опустевшей комнате, ожидая экипажи. Мистер Эйнсворт, одетый в дорожный костюм, взволнованно ходил по комнате, миссис Эйнсворт сидела утомленная и грустная, а Филипп в изящном новом костюме, видно, чувствовал себя неловко и выглядел далеко не таким свободным, как в своем простом старом наряде. Деа была тут же, она провела с отъезжающими весь последний день, и ее пригласили поехать на вокзал. Она сидела рядом с Филиппом бледная, но спокойная, время от времени бросала на друга взгляд, полный любви и грусти. Филипп казался ей совсем другим в непривычном новом костюме, она не чувствовала себя такой близкой ему, как раньше, и в обращении Деи с Филиппом появилась некая церемонность; на душе у нее было тяжело. Филиппу хотелось поскорее уехать, чтобы окончились последние часы нелегкого прощанья. Он был бледен и возбужден.

Наконец, подъехали экипажи, все с облегчением вздохнули и отправились на вокзал. Там были толстая Селина и Лилибель, приехавшие проводить и нетерпеливо ожидавшие их.

Доброе темное лицо Селины отражало возбуждение, глаза были красны. Лилибель в лучшем костюме, доставшемся от Филиппа, ухмылялся и вращал белками, поддерживая на голове большую картонную коробку.

Завидев Филиппа, Селина подбежала к нему и заключила в мощные объятия мальчика вместе с клеткой и «детьми» отца Жозефа.

— О, о! — рыдала она, — ты в самом деле уезжаешь! Ах, ах, дитя мое, будем надеяться, что мы с Деей дождемся твоего возвращения!

— Я скоро вернусь, Селина, — бодро ответил Филипп, освобождаясь из ее объятий и вытирая с лица ее слезы. — Я скоро возвращусь, не правда ли? — и он вопросительно взглянул на Эйнсвортов.

Те утвердительно кивнули.

— Мы вернемся к зиме, если все будет благополучно.

— А вот, дитя мое, — продолжала Селина, успокоенная обещанием, — тебе на дорогу пирожок, который может долго сохраняться. Кто знает, будут ли у тебя на новом месте пироги. А тут в мешочке цукаты.

— О, благодарю вас, Селина! — говорил Филипп, тронутый ее добрыми чувствами.

— Отдай все это носильщику, Лилибель, — приказала мальчику Селина. — Он положит коробку к вещам Филиппа. И вы, сударь, — обратилась она к мистеру Эйнсворту, — с супругой не откажитесь отведать моего пирога.

Мистер и миссис Эйнсворт поблагодарили Селину и пожелали ей всего доброго. Затем они простились с Деей. Нежно обняв девочку и целуя, оба шептали:

— Не забывай нас, дитя, — мы скоро привезем Филиппа обратно.

Наступил момент расставания. Поезд готов был к отправлению, оставались последние прощальные слова. Филипп, взяв руку Деи, улыбнулся дрогнувшими губами, подавляя рыдание. Он не мог заплакать. Слезы явились позже.

— Мне пора в вагон, Деа, стой здесь, отсюда ты будешь хорошо видна. И не плачь, когда уеду. Я скоро вернусь. — Он говорил быстро и уверенно. — Я должен вернуться, привезти «детей» отца Жозефа. До свидания, Деа! — И он поцеловал ее. — До свидания, Селина! До свидания, Лилибель! — Не оглядываясь, бледный и взволнованный, Филипп вскочил в вагон.

Селина приложила платок к глазам и рыдала, Деа закрыла лицо руками, а Лилибель сопел, вытирая глаза кончиком фартука Селины. Такую сцену прощания увез с собой Филипп, когда поезд тронулся.

Когда поезд почти скрылся, Деа подняла голову и поймала прощальный взгляд Филиппа, он высунулся из окна вагона, кудри его развевались, он улыбался и кланялся. Еще мгновение — и черты лица мальчика растворились. Так Филипп Туанетты отправился в новый неведомый путь.