Борис Евсеев - Петр Чайковский, или Волшебное перо

«Девица-змея! Обкрутись вокруг меня!» — Повторяет про себя Пётр Ильич. Здорово! Вот так бы и в жизни!»

Няня рассказывает, время бежит, дети закрыли глаза, не дышат. А Пётр Ильич знай себе, записывает что-то в записную книжечку.

Несколько раз слушал Пётр Ильич эту сказку. И так она его захватила, что захотел он переложить её в музыку. Но потом вдруг раздумал. Раздумал, потому что прямо в окна барского дома заглядывает осень. И шевелит лапой одинокого жёлтого клёна. И это хорошо, потому что осень так и просится в музыку, в альбом «Времена года»! Но это и грустно. Грустно в первую очередь потому, что нет у композитора собственного дома, где бы такую пьесу из альбома можно было бы не торопясь и со вкусом исполнить. Грустно оттого, что не с кем порой композитору поговорить по душам. И оттого, что вся его жизнь одна лишь непрерывная работа. И её трудно назвать сказкой! Ведь в ней так мало беззаботного веселья и весёлых приключений.

Чтобы развеять эту грусть Пётр Ильич выходит из дома. Он идёт по пустынным лужайкам к маленькой, чисто белёной хатке. В этой хатке, в одной из комнат он спит. А в другой — сочиняет музыку. Здесь же стоит едва протиснувшийся в окно рояль.

Протяжная украинская песня за окном смолкла. И вместо неё на ум Чайковскому приходят давно полюбившиеся строки:

Именно эти строки он предпослал пьеске «Осень» из альбома «Времена года».. Но сейчас, кажется, наступает всамделишняя, а не музыкальная осень: его собственная. Однако не стоит обращать на неё внимания! Надо сесть к роялю и попытаться что-нибудь сочинить. К примеру, давно задуманное вступление к балету «Спящая красавица» по сказке Шарля Перро.

Только подняли тяжелый бархатный занавес, как на сцену высыпали легчайшие балерины в белых платьицах. Они разбегались в разные стороны и сбегались вновь, подпрыгивали и ловко вертелись на месте. Позади них на огромном холсте бил нарисованный фонтан. За фонтаном видны были аккуратно подстриженные деревья. А еще дальше — изящно вытянувшийся в длину дворец с голубым куполом посередине. Стерегли все это два строгих каменных льва, улегшихся близ фонтана.

У самого края сцены, в специальном поместительном углублении, которое называется оркестровой ямой, сидели оркестранты. И оркестр, как маленький вулкан, выбрасывал вверх, а затем со всего размаху опускал вниз, на зрительный зал, пригоршни и слитки звуков: звуков мелких и быстрых, похожих на просыпавшуюся медь, звуков долгих и тягучих, как охотничий рог в пустых полях.

Итак, на сцене и в оркестровой яме всё кружилось, сверкало, звенело. А в это же время в одной из лож левого яруса происходил такой разговор:

— Мы должны, должны помешать этому!

— Как помешаешь, сестрица! Весь Петербург здесь! И полиции — тьма.

— Но ведь мы, сестрица-Зависть, за тем и посланы, чтобы балетному этому спектаклю — непременно помешать! Вот увидишь: явится братец-Грех, и все пойдет как по маслу.

Так говорили две дамы в черных длинных платьях и таких же черных, закрывающих не только глаза, но и верхнюю часть лица полумасках. Одна из дам была тонка, словно щепка. Другая, — раздулась, как пузырь.

— Хорошо, когда бы так, — скрипела щепка. — А то, что же, сестрица-Хандра, получается? Научатся люди побеждать кривду и смерть в театре, а там, глядишь, и в жизни — научатся! Так что пускай эта музыка уснет! Как Спящая красавица! А не то солоно нам всем придется!

— Это верно, — подтвердила Хандра. — Ну да нам бы только братца дождаться…

А на сцене тем временем принцесса Аврора (вспомни-ка сказку Шарля Перро!), уже укололась веретеном и уснула. И все, кто танцевал вместе с нею в балете, пришли в замешательство, а потом и в отчаяние. И стали метаться по сцене, заламывать руки, закидывать головы… А потом, все разом, — тоже застыли без движенья. Заснули. Но в зрительном зале никто особенно не расстроился: все знали сказку француза Перро. Знали, что принцесса, которую полюбит принц Дезире, хоть и через сто лет, а проснется. И всё закончится веселой свадьбой. Поэтому зрители спокойно ждали последнего действия. Чтобы еще немного насладиться гениальной музыкой Петра Ильича.

Вскоре это последнее действие и началось. Снова подняли занавес, и на сцену, которая за время столетнего сна принцессы успела зарасти густым лесом, выбежал принц Дезире.

В тот же миг в темной ложе левого яруса мелькнул огонь, запахло горелым. Но никто на это не обратил особо внимания. Потому что, всяк был занят своим: Император зевал, Императрица ссорилась с фрейлинами, публика наслаждалась, бледный Петр Ильич стоял за кулисами ни жив, ни мертв (что, впрочем, всегда с ним случалось во время спектаклей и концертов).

Ну а в ложе левого яруса теперь раздался ещё и пренеприятный скрежет. Это явился братец-Грех и стал готовить к бою свою адскую артиллерию.

Тем временем принц продолжал блуждать по сцене. Он вот-вот должен был обнаружить принцессу Аврору и поцеловать ее. И, конечно, оживить.

Но, о, ужас! (Ужас, стыд, и настоящий позор, — добавим мы!) Внезапно вверху над сценой что-то лопнуло. И стал оседать вниз на танцующих едкий желтый дым. Все танцоры остановились, как вкопанные. Правда, играл покамест ещё оркестр. Но и он стал спотыкаться, утихать, глохнуть… Это принялся за работу братец-Грех. И тут же полезли на сцену и в оркестровую яму какие-то безобразные твари.

Вот огромная сороконожка заползает в раструб длинно-красного фагота! Фагот жалко хрюкает и замолкает. Вот бурая жаба шлёпается в широкое горло лесного рога — валторны. Правда, валторна борется, издает какие-то слабые звуки. А рядом — шевелящаяся серая паутина залепляет скрипки, виолончели. Их свежий напев становится гаже, суше. Тут же на малые барабаны и на литавры — похожие на громадные, обтянутые кожей котлы — посыпались рогатые жуки.

Музыкант-барабанщик бьет их палочками, гонит колотушками! Но мелкая нечисть все равно рвёт-дырявит барабаны, там-тамы, литавры. И ползёт, ползёт, ползёт!

Страшная путаница здесь объяла оркестр. И почти доконала его, рассыпала. Напрасно перепуганный дирижер, словно фокусник-китаец, дергал своей дирижерской палочкой. Напрасно, потому что многие музыканты побежали из ямы вон. А некоторые даже полезли со страху под стулья.

В это же время Хандра и Зависть стали летать по залу и обрызгивать публику чем-то невидимым, но сильно отдающим смолой и серой.

Правда, отвратительные их ухищренья в зрительном зале мало кто заметил. Оттого, что каждый, как уже говорилось, был занят своим делом: Император всё еще зевал, Императрица по-прежнему бранила фрейлин, генералы сладко посапывали.