Борис Раевский - ПОЕДИНОК С САМИМ СОБОЙ

— Совершенно необходимое занятие! — засмеялся тренер. — Сколько же ты изучал моды?

— До недолго… Минут десять…

— Так! — Игнат Васильевич под смех ребят написал на доске «10».

— Ну, дальше?

— Поел. Пошел в школу…

— Сразу? — давясь от смеха, наперебой закричали мальчишки.

— Ну ясно, сразу! — возмутился Вась-Карась. — Что же я, по-вашему, после еды какой-нибудь ерундой занялся или болтал?!

— Ой! — хлопнув себя- по лбу, вскрикнул он. — Забыл! В самом деле разговаривал. По телефону. Димка Пищиков как раз вчера на стадионе был. А я билета не достал. Обидно: последняя встреча в сезоне. Ну, Димка, конечно, не утерпел, перед школой позвонил мне, рассказал…

— И долго рассказывал? — спросил тренер.

— Не очень. Минут пять. На стадионе, понимаете, забавный случай был…

— Про забавный случай — в следующий раз, — перебил тренер. — Итак, еще пять минут долой! Дальше?

— Дальше — в школу пошел…

— Сразу? Повесил телефонную трубку и в школу?

— Ну, не сразу, конечно. Собрал портфель, запер комнату. Тут, честно говоря, я еще немного задержался. Ключ, понимаете, куда-то запропастился. Твердо помню: вчера положил его на подоконник. Стал искать — нету…

— Сколько искал? — крикнул Козлов.

— Да недолго, минут пять. Ключ почему-то торчал в дверях…

Ребята уже прямо покатывались со смеху.

— Ну, хватит! — улыбаясь, сказал Игнат Васильевич и постучал мелом по доске. — Надеюсь, всем уже ясно, как Вася потерял шесть часов?

В тот же вечер Юла рассказал Веньке про хронометраж. А потом говорит:

— Согласен ты мне помочь?

Венька даже и отвечать не стал. Друзья они или нет?

— Понимаешь, — говорит Юла. — Я вот все время думаю: как сделать, чтоб и тренироваться, и книги читать, и в театр?… И я решил. Режим. Железный. Только так.

Венька кивнул.

— Двадцатый век — это знаешь какой век? — сказал Венька. — Это век строжайшей самодисциплины. Без нее в двадцатом веке пропадешь. Такой поток информации — заблудишься, как в тайге.

— Вот именно, — сказал Юла. — И я тебя прошу: помоги. Ты ведь насчет книг — собаку съел. Составь мне список на полгода. Двадцать книг. Отбери только самые лучшие. Понял? Средненькие книжки я читать не могу. Времени — в обрез. Я буду читать только лучшее. Самое лучшее, что создано человечеством.

— Верно! — воскликнул Венька. — Блестящая идея! Кто-то из великих уже так и делал.

— И еще, — сказал Юла. — Ты ведь кино любишь? И часто ходишь…

— А как же! — воскликнул Венька. — Двадцатый век — это знаешь какой век? Это век кино! Важнейшее из всех искусств. Синтетическое искусство. Оно вобрало в себя и литературу, и музыку, и театр. Оно воплотило…

— Согласен. Вобрало. Воплотило, — перебил Юла. — Так вот, ты каждый месяц называй мне один фильм. Понял? Всего один. Но самый-самый лучший! Его я и посмотрю. А остальные… — Он развел руками.

— Правильно! — поддержал Венька. — Именно так! Один лучший фильм. Значит, в год — двенадцать. Вполне достаточно. Больше за год хороших фильмов и не бывает.

Так они и договорились.

ать Юлы, Нина Трофимовна, любила повторять: «Жизнь идет зигзагами».

Юла думал иначе. Он считал, что у настоящего, целеустремленного человека жизнь должна идти как хорошее шоссе. По прямой.

Но с годами он стал убеждаться: жизнь — это не шоссе.

И вот на днях жизнь снова сделала зигзаг.

Юла пришел домой вечером, после тренировки, усталый. И вдруг оказалось: у них гость. Возле стола, накрытого скатертью с широкой желто-красной каймой (мать стелила эту скатерть только в торжественных случаях), сидел плотный мужчина, лет сорока. Он был в черном пиджаке, не новом, но аккуратно отглаженном. На лице у него выделялись усы: длинные, прямые, они лихо торчали в стороны. А вообще лицо у мужчины было неприметное, глазки маленькие, волосы тщательно зачесаны, чтобы прикрыть лысину. Но она все равно поблескивала сквозь этот редкий заслон.

— Вот, Дмитрий Прокофьевич, знакомьтесь. Это мой единственный, мой дистрофик. — Мать ласково обняла Юлу за плечи.

Юла легонько отстранился: он не любил нежностей, особенно на людях.

Мужчина встал — оказался он невысоким, — протянул руку. Юла сжал ее сильно: пусть сразу убедится, какой он дистрофик.

— О-о! — одобрительно сказал Дмитрий Прокофьевич, тряся ладонью. — Однако!..

Просидел он еще недолго. Из разговоров за столом Юла понял, что работает Дмитрий Прокофьевич на том же «Скороходе», где и мать, но в другом цеху. И говорили, они все о фабрике, о каких-то незнакомых Юле людях. А живет Дмитрий Прокофьевич, как выяснилось, тут, поблизости, тоже на Васильевском. Вообще показался он Юле недалеким, этот Дмитрий Прокофьевич. И людей он оценивал как-то странно.

— Этот — мужик самостоятельный, — говорил он про одного. — Непьющий.

— Этот — стоящий дядька, — говорил он про другого. — Водочкой не балуется.

— А этот — пропащий. Закладывает шибко, — говорил он про третьего.

И получалось, что всех людей он делил только на две категории: пьющие и непьющие.

А когда Дмитрий Прокофьевич ушел, мать сказала:

— Хороший человек. Хозяйственный. И непьющий.

Юла засмеялся.

— Быстро ты переняла!

На следующий день Юла и думать забыл о случайном знакомом. Но прошло с неделю, и Дмитрий Прокофьевич снова пожаловал в гости. А дня через три — опять. И когда он приходил, мать всегда оживлялась и щебетала таким неестественно-звонким голосом — слушать тошно.

И вдруг… Юлу как шилом кольнуло. Неужели?… Вот этот низенький, усатый, «пьющие-непьющие» — это отец? Его будущий отец?

Это было так невероятно, так ужасно… Враз помрачнев, отложил Юла нож и вилку, встал из-за стола. Он уже гулял нынче вечером с Квантом, но позвонил снова к Григорию Денисовичу. Взял собаку, позвал Женю, и они пошли.

Нет, он не собирался рассказывать Жене. Но разве от нее что-нибудь утаишь? Женя сразу почувствовала: у Юлы какая- то неприятность. И он в конце концов не удержался, все выложил.

— И понимаешь… Матери-то уже тридцать семь. Или даже тридцать восемь… — Он пожал плечами. — Старуха совсем. И вот, здрасте…

Несколько шагов они сделали молча.

— А может, ты преувеличиваешь? — сказала Женя. — Может, она вовсе еще и не собирается замуж?

Юла пожал плечами. Конечно; все это только его предположения. Мать ничего не говорила ему. Но сердцем он чует…

— Вообще ты неправ, — медленно произнесла Женя. — Тридцать восемь — это вовсе не старуха. Моей матери — сорок, и то она еще хоть куда.

Женя задумалась.

— Хотя… Если б она вдруг собралась замуж… — Женя хмуро сдвинула брови. — Не знаю… Я бы, наверно, тоже переживала.