Владимир Лакшин - Закон палаты

И сейчас на Костиной постели, едва Оля вышла, рядом с подушкой собралась горстка коричневых гематогенных кубиков. Штуки четыре он сразу отправил в рот, а остальные в мешок спрятал, до вечера.

Стали ждать Юрку Гуля. Но ещё прежде в палату ввалился Толяб. Он заскочил, как всегда, с коробкой под мышкой, однако открывать её не стал, а с порога объявил новость: после ужина наверху, в большой палате, — кино! От нижних палат тоже возьмут по одному человеку, он сам слышал.

Кино! Да уж позабыли, что такое бывает. До войны показывали два раза в месяц — свозили всех в вестибюль и на стенке крутили. А как война началась, Ганшин и не видел кино ни разу. И вот, Толик говорит, передвижку из района притянули и будут показывать в бывшем школьном зале санаторским и заодно солдатам из госпиталя, кто ходить может.

Приветственно взмахнув костылём, Толяб исчез, а ребята, перебивая друг друга, стали говорить, кто какие картины видел. Вспоминали психическую атаку в «Чапаеве», и как Чкалов под мостом на самолёте пролетел, и в «Якове Свердлове» как он на ярмарке за сапогами на скользкий столб лезет. Гадали, что сегодня покажут. Но никто не решился спросить вслух, кому из них смотреть.

Прибежал запыхавшийся Гуль, принёс листок с торжественным обещанием и собрался было дальше мотать, но Костя ему напомнил:

— Юра, ты же обещал со мной говорить о вступлении.

— Не сейчас, меня в клубе, в посёлке, ждут.

— Ну, Юрочка, ну на десять минут, — взмолился Костя.

Юрка присел боком на его кровати:

— Ну?

— Что ну? — удивился Костя.

— Какие вопросы?

— Ты же обещал со мной отдельно поговорить.

— Так… — задумался Юрка, и его прыщавое красное лицо посетило выражение сосредоточенности. — О том, что надо крепить пионерскую дисциплину, ты знаешь. Текст обещания подзубришь… Что ещё? Ну, твоя главная задача подтянуть ребят, быть им примером, соблюдать порядок на постелях, не сорить на пол…

Юрка постепенно разогревался и начинал говорить как заведённый.

— И главное, никакой круговой поруки. Твой товарищ поступает неправильно, что должен сделать его друг? Плохой друг скроет твою ошибку и тем окажет плохую услугу. Хороший друг выведет на чистую воду, скажет сестре, учителю, пионервожатому, и все вместе помогут ему исправиться. Коллектив — лучшая школа. И тут нужно мужество. Ребята будут кричать: выдал, продал и другую чепуху. Товарищ Сталин учит: никакой поблажки слабостям, всё открыто и честно. У Павлика Морозова отец был кулак — отец! Только подумай! А он не испугался, поступил как патриот, поставил долг выше слюнявого родства. Так каждый из нас должен. Бывали случаи, когда, — тут Юрка обвёл глазами всех ребят и голос понизил, — педагоги поступали неправильно, неверно ориентировали детский коллектив. Пионер и здесь бы не смолчал. Перед войной в Сокольниках работал главврач Зиновий Петрович, говорили — основатель санатория… Только ребята никому, я говорю вам о том, о чём болтать не надо. Так вот, разоблачён как шпион. Потом выяснили — мучил детей, затягивал сроки лежания.

У Ганшина всё оледенело внутри. Увидев испуганные ребячьи физиономии, Юрка притормозил.

— Ну, таких у нас теперь нет, — объяснил он, — и говорить об этом нечего.

— Вот Зоя Николаевна… — неожиданно вставил Костя.

— Что Зоя Николаевна? — заинтересовался Юрка.

— Про бога говорила и вообще…

— Кому говорила? — остановился на полном ходу, что-то соображая, Юрка.

— Да вот Ганшину, и я слышал.

И Костя рассказал, что узнал недавно от Ганшина, про тот ночной разговор под звёздами.

В палате стояла тишина гробовая, даже Жаба перестал раскачивать кровать.

— О-о! — зацокал, покачивая головой, Юрка. — Зоя Николаевна прекрасный педагог, однако позволя-а-а-ет… И вы хороши, если не дали ей отпора. Вы же завтрашние пионеры и отлично знаете, что бога у нас нет. И если учитель заблуждается…

— Да нет, я ничего такого не говорю, — спохватился вдруг Костя. — Это так, случайный разговор вышел.

— В наши дни, когда люди гибнут на фронте, страна напрягает все силы для победы, ничего случайного нет, запомни это, Костя, — твёрдо возразил Юрка.

Костя уж не рад был, что начал, и лежал теперь с расстроенным лицом.

— Ну, ребята, сразу обо всём не переговоришь, — вскочил с его постели Юрка. — Я пошёл. А вы подумайте о плане работы будущего звена, о том, как помогать друг другу, вытаскивать отстающих.

— А на кино кто поедет? — заорал Жаба.

— Это вы сами, ребята, решайте, я попрошу ещё Изабеллу Витальевну к вам зайти, она скажет, — произнёс Юрка и был уже одной ногой в коридоре.

Костя повернулся к Ганшину:

— Ты что, Гашка, думаешь, я зря про Зою сказал?

Ганшину было не по себе. Чепуха понеслась в голове, какое-то колесо с крутящимися спицами. Всё смешалось: часы Фортунато, и слова Зои Николаевны, когда она показывала звёзды, и слова Юрки, что каждый должен, и Павлик Морозов, и мучающий детей Зиновий Петрович. Кому верить? И как всё это соединить, собрать, зажать, словно песок в горсти?

— Я вообще-то к ней хорошо отношусь, — смущённо бормотал Костя. — Ты не думай. Ну, что она такая скучная дура и на арифметике ко мне придралась.

— А всё ж зря ты её выдал, — неожиданно для себя пробормотал Севка и испугался. Таких слов Косте не говорили.

— Я выдал? Я выдал? — возмутился Костя. — Я только сказал, что было. Ты вот промолчал и остался сбоку припёку. А я, если хочешь знать, за тебя говорил. Мне что, я тебя спасал. Если бы старшие узнали, ты бы отвечал, что скрыл. И вообще, думаешь, мне приятно было…

«Опять он прав, — с тоскливым восхищением подумал Ганшин. — Что я за несчастный такой, что ни в чём разобраться не могу».

А Костя уже одолел минуту смущения.

— Хотите, я вам испытание сделаю? — обратился он к ребятам. — Пусть каждый скажет, только, чур, не врать, кого он больше всех на свете любит.

— Я мать больше всех люблю, — сказал, подумав, Гришка и насупил чёрные брови.

— И я маму… нет, маму и отца поровну, — сказал Поливанов.

— И я, как Игорь, — поспешил с облегчением Ганшин. Трудный всё же вопросик! Маму скажешь, отец обидится, отца назовёшь, а где мать?

Костя дальше слушать не стал.

— А теперь скажите, кого вы больше любите — Сталина или маму? — и с торжеством оглядел все лица.

— Сталина, — вздохнув, покорно сказал Гришка.

— И я, и я! — закричали ребята.

Мысль Севки билась, как пойманная птица. Как объяснить? Маму он любит больше всех, больше всех на свете, и потом отца, потом дедушку. Но ведь он знает, что все, решительно все больше всего любят Сталина. И он его любит. Но на втором месте. А разве можно сказать, что на втором? Разве Сталин может быть вторым? Но как же мама? И он упавшим голосом подтвердил: