Владимир Лакшин - Закон палаты

Все посмотрели на Ганшина. Он густо покраснел.

— Я что же, я согласен.

— На сто рублей подпишешься? — спросил Гуль.

Севка кивнул. В первую секунду ему стало немножко не по себе: не то что жалко, а не обиделась бы мама. Но тут же он устыдился: чего раздумывать? Ганшина затопила вдруг волна гордого удовольствия. Он сам, как взрослый, помогает фронту.

— А если на сто пятьдесят? — выпалил он неожиданно для себя.

— Ну что ж, отлично, — одобрил Гуль.

— А можно на двести рублей, Юра? — снова спросил Ганшин, замирая, как азартный игрок от счастливого риска. Ему страстно хотелось теперь по-своему распорядиться деньгами, помочь защитникам родины, всё отдать, всем пожертвовать.

— Конечно, можно, — поддержал его Юра. — Мне Изабелла Витальевна сказала, что у тебя триста с лишним родительских.

— Сева, — сказал вдруг, жалостно мигая куцыми белёсыми ресницами, Костя. — А мне пятьдесят рублей не продашь? Я тебе французские колонии отдам, те, на что днём спорили, и ещё тридцать открыток.

Ганшин был в каком-то весёлом угаре.

— Конечно, продам. Юра, запиши, Костя пятьдесят вносит.

Но тут и Поливанов попросил — ему тоже мама писала, что высылает перевод. А пока взаймы пятьдесят, а?

Ну, как откажешь другу? Бери, Игорь, сколько просишь, вноси на танковую колонну!

— И мне, и мне, и мне! — закричали Жаба, Гришка, Зацепа. Но им давать — велика честь. Больно жирно будет. Да и денег вроде не осталось.

— Ладно, ребята! — остановил разгоравшийся базар Гуль. — Молодцы. Вижу, в седьмой палате лежат патриоты. Да я в вас и не сомневался. Всё для фронта, всё для победы! Наш танк поможет бить врага. Кто знает, может, и мы телеграмму от товарища Сталина получим. А Севу Ганшина отметим особо, вынесем ему благодарность и ко дню Красной Армии, двадцать третьего февраля, — в пионеры.

Подойдя к тумбочке, Гуль стоя стал заполнять какой-то лист. Лицо его выражало глубокую сосредоточенность, а уши, и вообще-то напоминавшие крылья, ещё больше разлетелись в стороны.

В эту минуту в палату заскочил, далеко выбрасывая костыли при каждом шаге, Толик Белоусов. Остановился рядом с Жабой и, дурачась, запел:

Все заулыбались. Толик поздоровался и спросил:

— Рёбушки, вас на танк подписывали?

— Подписывали, — ответил за всех с показным равнодушием Ганшин.

— Я бы тоже подписался. Никто пять рубликов взаймы не даст?

— Держи карман шире, — сказал Костя, — у нас у самих больше нет. Да ты и не отдашь, с тебя взять нечего.

— А я вам стеариновую свечку достану, — пообещал, понизив голос, Толяб. Он воровато оглянулся на Юрку, всё ещё возившегося у тумбочки. Но тот, похоже, не слышал.

Никто на предложение Толяба не отозвался. Ему вообще уже мало кто верил. Менял Толяб, менял — и весь променялся. Последний раз доску свою клетчатую с дырочками променял Косте на сто щелбанов. Костя сразу перевёл щелбаны на Жабу, и Толик ему отщёлкал: лоб у Жабы медный, только и вся радость. А теперь прыгает с пустыми руками.

— А я что зна-а-ю! — протянул заманивающе Толяб. Ему теперь только новостями и торговать. — Зоя Николаевна больше уроков вести не будет… Она теперь не учительница. Её в кастелянши перевели и вместо Наточки нас стричь.

— Юра, верно? — заволновались ребята.

— Верно, — подтвердил Гуль, подняв голову над бума гой. — Проверили — не отвечает квалификации. Зачем она бралась вас испанскому языку учить? И чего, чудачка, придумала. Пуэрко, — фыркнул Юрка, — «свинья»… Надо же, наука… И вообще не соответствовала. Она и так на ниточке держалась.

— А куда же её? — спросил растерянно Поливанов.

— Толик правильно сказал. Парикмахерскую машинку осваивает, стричь вас будет. Хлебные карточки — они всем нужны. Мария Яковлевна пробовала её защищать: «старые кадры, старые кадры», но Ашот настоял. Кремень-мужик! А арифметику и географию буду я у вас временно… Аста ля виста!..

Юрка забрал у Жабы противогаз и, приобняв за плечи Толика, увёл его из палаты, расспрашивая по дороге, каким это образом и где именно тот намеревался достать стеариновую свечку. Глупо думать, что он, Юра Гуль, ничего не слышал.

А Ганшин весь ещё был переполнен счастливым возбуждением. На животе лежал присланный мамой коробок с красками. Он перебирал их, вынимая из картонных гнёзд, и расставлял по-новому. Но главное, он казался сейчас сам себе первым человеком в палате. Что ему Гришка с его бицепсами и вертлявый Жаба, что ему сам Костя, если он и за него отдавал деньги на танк!

Он уже видел в мечтах этот свой танк с красной звездой на башне, грозно лязгающими гусеницами и надписью «Алтаец». Танк летел на полном ходу и стрелял из скорострельной пушки, а из люка высовывался краснощёкий танкист в боевом шлеме, придерживавший древко знамени.

Танкист был совсем такой, каких видел Севка до войны на улице Горького в день парада. Он снова отчётливо вспомнил себя в то майское синее утро, в длинном пальтишке и вязаной шапке, немного смахивавшей на будёновку. Они с отцом только что вышли из дома и остановились у самого устья переулка. Пробравшись вперёд, сколько можно было, Севка застыл в разрыве оцепления, просунув голову под чьими-то скрещенными руками. И понеслись из чёрных раструбов репродукторов боевые весёлые марши, и помчались, цокая копытами, огненные кони, запряжённые в тачанки. Замелькали перед глазами красноармейцы в будёновках, командиры в зелёных фуражках, задрожала земля, грозя пустить трещинами свеже положенный на булыжник асфальт, загремел воздух, глуша живые голоса, и появились, наконец, танки… А у Севки — звёздочка на груди, в одной руке сине-розовая вертушка, в другой — прозрачный малиновый петушок на палочке — счастье!

Ганшин вспомнил, как мечтали все во дворе, чтобы скорее началась война. Настоящая война! Мама с ужасом взмахивала руками, слыша эти слова. А в тот день, когда война в самом деле началась, он лежал с другими мальчиками на верхней террасе в Сокольниках. Перед обходом, во время солнечных ванн, вдруг забегали с озабоченными лицами, зашептались взрослые, и кто-то произнёс негромко: «Война». «Ура-а-а!» — завопила вся верхняя терраса. Ожидалось что-то необычное, весёлое, беспокойное! И потом — завывание сирен воздушной тревоги, буханье зениток, стоявших неподалёку в парке, ночёвки на тюфяках в подвале…

Вспомнил он и лицо мамы, когда она наклонилась над ним, поспешно прощаясь в палате московского санатория — через полчаса их увозили из города. Мама говорила, что не может взять его домой, как некоторых берут. Врачи не советуют, да и сама она не знает толком, куда их учреждение из Москвы поедет. И заплакала. Севка сказал смущённо: «Мама, я не знал, что война — такая гадость» — и тоже заплакал.