Алексей Коркищенко - Лошадиные истории

Ну, так вот, отвозил я зерно от комбайна на ток. Не помню, какой это был рейс. Может быть, пятый, а может, шестой. Нагрузились мы зерном, старушки вынесли фурманку на дорогу, отдохнули, пока бока перестали ходить, и потянули дальше. Вниз с бугра лошади шли налегке, притормаживая, подвода сама их чуток подталкивала. Из балки они вынеслись рысью и потом пошли на склон скорым, напряженным шагом, чтобы не терять инерции, стремясь как можно скорей достичь бугра, на котором отдыхали. И тут заметил я — что-то неладное происходит с Альфой: голову низко опустила, пена идет изо рта, и Зина косится на нее с недоумением, и барок потерял обычное равновесие — со стороны Альфы стал упираться в передок, а ведь Альфа-то была не слабей, если не сильней, Зины.

Меня охватила непонятная тревога и жалость к Альфе, я натянул вожжи, затпрукал, однако они меня не послушались, не остановились — до места их привычного отдыха на верху бугра оставалось совсем немного. Альфа горбилась, припадая на ноги, тянула изо всех сил, сбиваясь с шага, торопясь. И вот она, почти заваливаясь, потянула вправо, на обочину, на место отдыха, и подвода остановилась. Я соскочил на землю, подошел к Альфе. Она дышала тяжело, прерывисто, со свистом. Сам не знаю, зачем я так сделал: быстро выпряг ее, снял хомут. И тут она вдруг рухнула на колени, потом легла на бок и голову положила на хомут.

Зина тянула голову к ней, ржала тихонько, жалобно. Альфа вздрогнула несколько раз, из глаза покатились крупные слезы. Она умирала. Я закричал во весь голос:

— Помогите! Альфа умирает!..

Никого не было в ту минуту поблизости, да и никто уже не в силах был помочь лошади.

Ехал мимо на подводе с зерном мой кореш Гриша Григорашенко, посмотрел на оскаленную пасть неподвижной Альфы, все понял, крикнул, взмахнув кнутом на своих справных, молодых лошадей:

— Я скажу бригадиру, чтоб дал тебе новую коняку!

Через некоторое время доставил он мне в пристяжке молодую лошадь Венеру. Знал я ее. Это была справная, но ленивая и хитрющая кобыленка. Пока ходила в упряжке, выказывала себя такой заморенной, такой несчастной, что просто жалость брала, но как только ее выпрягали и выпускали на волю, тут же преображалась, становилась живой, игривой. Развеяв хвост султаном и грациозно изогнув шею, она носилась по лугу или на целинном разнотравье неутомимо, и непросто было потом снова ее поймать и зауздать.

Едва довезли мы пшеницу до тока. Зина была вся в мыле. Я привел к ней Леонтия Павловича.

— Вы посмотрите на нее, дядя Лева! Она переживает… Как же ей работать, если подруга померла?.. Она совсем обессилела… Да и куда ж возить ей зерно с этой лодырькой Венерой!

— Ладно, Енька, выпрягай Зину. Пусть отдыхает. А с Венерой дуй на дополнительный ток, там бабы заливают его водой и посыпают соломой. Так вот: впрягай Венеру в трамбовочный каток. Поработаешь с ней до вечера, а завтра с утра — зерно отвозить от комбайна.

— Альфа так и осталась лежать на дороге… Ее же надо похоронить…

— Похоронить? Нет, племяш. У нас на конском кладбище хоронят только заразных. Альфа же здоровая лошадь была… У нее просто сердце не выдержало. На курятник отвезем ее. Курам на корм. Курам, видишь ли, белковый корм нужен для повышения яйценоскости.

Не мог я этого понять, не мог принять теперь, после моего знакомства, моей дружбы с лошадьми, моего очеловечивания лошадей!..

Зина до вечера лежала в тени сарая, травы не ела, воды не пила — отказывалась, как я ни настаивал, и ничем не отзывалась на мои ласковые разговоры. Лишь ночью попаслась она в балке между островами терна и съела большой ломоть хлеба с солью, припасенный мной.

Нет, не сработались мы с Венерой. Не понимала она ни меня, ни Зины, ни дела, которым мы занимались. Зина тащит тяжелую фурманку, старается изо всех сил, чтобы побыстрее вытянуть ее с мягкого жнивья на плотную, крепкую дорогу, горбатится от старания, кряхтит по-человечески, суставы у нее скрипят от напряжения, а барок ленивой Венеры упирается в передок. Зина злится, гневно визжит и больно кусает Венеру за шею. Та с испугу рванет, протянет метров сорок в полную силу — и опять за свое… Глупая кобыла, безнадежно тупая, хотя и игривая, Венера быстро забывала Зинины уроки. Намучилась Зина с нею, я — тоже.

И на следующее утро старая лошадь взбунтовалась. Случилось вот что. Надел я хомут на Венеру, повел к фурманке, закрепил нагрудник на дышле, а потом обратал Зину… А она, увидев Венеру у фурманки, просто взбеленилась, вырвалась из моих рук и кинулась к ней с боевым визгом и храпом-ревом, словно зубастый ящер. Кусала ее, била задки с такой силой, что у той в середке ухало и бухало, до тех пор била, пока та не оборвала нагрудник и не убежала. Когда же я под хохот собравшихся поймал Венеру и снова подвел к дышлу, Зина опять с бешенством набросилась на нее, отогнала от фурманки. Сама стала у дышла с той стороны, где стояла Альфа. Одна, без напарницы, хотела работать.

Леонтий Павлович, наблюдавший всю эту катавасию, сказал мне:

— А я надеялся, что Зина перевоспитает Венеру, С таким расчетом паровал их. Ну что ж, Енька, будешь добрую воду возить работающим в степи. Знаешь, откуда брать? Из Песчанского колодезя. Там вода близко, черпаком можно наливать из него. Ты справишься. Вон там за сараем стоит водовозка — одноконный ходок с бочкой на сорок ведер. Бочка течет, крышки нет. Тяни водовозку в плотницкую мастерскую, скажи Ермолаевичу, своему батьке, чтоб распорядился срочно отремонтировать ее. И черпак пусть сделают.

Отец мой работал бригадиром колхозной плотницкой мастерской. Он сам наладил мне водовозку, и с полудня я уже повез воду на жатвенное поле, где колхозники косили гарновку лобогрейками и вязали снопы.

Что за дивное дело — возить добрую воду хлеборобам!

Едешь под горячим солнцем, под палючим ветром, сидишь на передке, а за твоей спиной играет, плещется, хлюпает, холодит и дышит, как живое существо, добрая вода в бочке.

И нет лучшей музыки в раскаленной степи, чем журчание прохладной, доброй воды, наливаемой из бочки в разнокалиберную посуду!

Уверен, что и Зине нравилось возить добрую воду. Встречали нас везде приветливо, ее угощали хлебом или чем-либо сладким, ласкали, жалели. Жила и работала теперь Зина спокойно, ночевала у нас дома, я готовил ей пойло, запаривал овес, купал после работы, чистил щеткой и суконкой — честно выполнял наказы ветфельдшера. И куда лучше стала выглядеть старая лошадь — поправилась, повеселела.

Леонтий Павлович время от времени спрашивал у меня:

— Ну, как работается с Зиной?

— Хорошо работается! На ять! — отвечал я с удовольствием.

— А может, дать тебе другую какую лошадь, получше? — шутил он.

— Не надо, дядя Лева! Зина — самая лучшая лошадь!