Алексей Коркищенко - Золотой круг

«Вот это разговор!» — восхищенно думал я, записывая выступление.

Голос Канивца менялся, становясь то гневным, то насмешливым. Звучало в нем такое, что приводило меня в беспокойство, тревожило, привязывало мою душу к его заботам: страсть ли, с которой он произносил слова, его ли глубокая личная озабоченность делами общими — я еще не мог в этом разобраться. А он продолжал говорить:

— И вот что еще… Ох как мы любим побалакать! Хлебом нас не корми, как любим! Соберемся вместе и — тары-бары, крик с трибуны, громкие обязательства берем: держись, земля, — дашь ты нам высокие урожаи, отдашь ты нам свое богатство и силу… Дать-то она даст, а что мы ей дадим взамен? Вот мы на полях своей бригады получаем по сорок пять — шестьдесят пять центнеров с гектара — силу земную нам поле щедро отдает, а мы чем это восстанавливаем? Двумя-тремя центнерами нитроаммофоса? Плохо мы относимся к своей матушке-кормилице. Грудь у нее от голода присохнет… Давайте поговорим-побалакаем про сельхозмашины, которых у нас нету, а которые позарез нужны нам для производства зерна! Побалакаем про тягучую отсталость конструкторской мысли. У нас большой разлад с Сельхозтехникой, надо серьезно пересмотреть наши взаимоотношения с ней…

Очень заинтересовал меня Федор Канивец — просто симпатии вызвал. Я почувствовал в нем крестьянина истинного, любящего свое хлеборобское дело, понимающего землю, человека мужественного и доброго. Захотелось познакомиться с ним, узнать получше. Засобирался я к нему среди слякотной зимы, не дожидаясь теплых дней весны.

Вначале я заехал в село Пешково, где находится правление колхоза «Заветы Ильича». Встретился с председателем Григорием Михайловичем Негодаевым, сказал о цели своего приезда, ну, и завел разговор о Федоре Канивце, стараясь узнать его мнение о нем.

— Да на что вам мое мнение, вы ж свое составите! А чужое мнение помешает вам воспринять его таким, какой он есть. — Григорий Михайлович смотрел на меня из узеньких щелочек — не заглянешь ему в глаза, не увидишь, что там у него. — Живой он человек, с набором хорошего и разного.

— Что вы имеете в виду под разным? Достоинства или негативное?

— Ишь, как ловите! Сами разберетесь, когда с ним познакомитесь. Только вы за день-два Канивца не раскусите — не тот он орешек.

— А что, хитрый он человек?

— Хм… А кто из нас не хитрый? Вы вот тоже хитрите. — Он улыбнулся. — А вообще-то, неудачное время выбрали. Погода вон какая — на нуле держится. Слякоть. Да и про что в это время можно написать? Бригада сейчас ремонтом занимается.

— Вот и хорошо, — заметил я. — Все на одном месте держатся. Со всеми познакомлюсь.

— Так-то оно так… Но куда вас подбросить — на полевой стан или в село Займо-Обрыв, к Канивцу домой?

«К нему домой нельзя, — подумал я. — Нет резона… Это — потом, если у нас с ним появится контакт».

— На полевой стан подбросьте, Григорий Михайлович.

— Дале-ко-о туда, — протянул он, голосом изображая расстояние. — По трассе километров десять да от трассы больше того по грунтовым дорогам. Застрять можете. Всю ночь куковать будете — никто не услышит.

— Пугаете вы меня, что ли, Григорий Михайлович?

— Да нет… Можете и не застать Канивца на полевом стане. У него мать в больнице — вот в чем дело. Он вроде бы собирался поехать за ней… Я бы радировал на полевой стан, да бесполезно: рация находится в школе, а сторож наверняка сидит в бытовке механизаторов. Это отдельно.

— Подбрасывайте на полевой стан. Я туда не на один день, Григорий Михайлович. Сегодня не застану Канивца — завтра встретимся.

— Ну, если так… Дело ваше. Мое дело — прояснить обстановку.

По дороге думал о разговоре с Григорием Михайловичем. Не понимал я его. Будто бы он не хотел, чтобы я ехал к Канивцу и писал о нем. В чем тут дело? Он, конечно, прав: раскусить человека, понять его сущность и написать толковый очерк, такой, чтоб тому человеку не было стыдно перед людьми, и одного дня, и двух мало. Не это ли беспокоило председателя? Ведь о Канивце писали уже немало и нередко делали из него Сахар-Медовича. Потому-то, видно, и сказал мне председатель: «Живой он человек, с набором хорошего и разного».

Посреди широкой степи — полевой стан бригады Канивца: от села Пешково до него двадцать шесть километров, от села Займо-Обрыв — двенадцать. Дороги еще держались, и туда можно было добраться. Ехали через бывшие чибии, мимо полей озимки, мимо железного креста на могиле ямщика. Вот за ухоженной лесополосой показались шиферные крыши кирпичных построек, и через несколько минут я высадился посреди аккуратного двора, посыпанного перетертой морем ракушкой.

По одежде, говорят, с первого взгляда выносят суждение о человеке, а по усадьбе — о хозяине. Когда попадешь в первый раз на полевой стан восьмой тракторно-полеводческой бригады колхоза «Заветы Ильича», сразу определяешь: тут хозяева хорошие. Опрятный дом с палисадником, на нем вывеска: «Областная школа передового опыта Героя Социалистического Труда Ф. Я. Канивца»; по соседству — еще дом с мастерской под одной крышей; летняя столовая, вишневый сад, кузница, конюшня и в стороне, около тока, навес для минеральных удобрений. И техника — в строю, как на военном плацу. Около нее человек двадцать пять, одетых по-выходному чисто. И только один из них одет по-рабочему. «Это, видно, и есть Канивец», — подумал я и повернул туда, но был неожиданно остановлен требовательным вопросом:

— А вы, уважаемый, кто такой будете?

Передо мной невесть откуда появился худощавый, невысокий мужчина неопределенного возраста — то ли сорок лет ему, то ли все шестьдесят, — живой такой, подвижный, в старенькой шапчонке с кожаным верхом и резиновых сапогах запасного размера.

— Тутошний сторож я… Иван Никитич Лесняк. А вы, значит…

Я назвался и даже объяснил цель своего приезда — мне ведь предстояло жито на полевом стане целую неделю.

Подошли две черные собаки: одна — добродушная, толстая и приземистая, с лохмами до земли, другая — поджарая, короткошерстная, обнюхали меня. Толстая развалилась у моих ног и голову положила мне на ботинки.

— Признали, — удовлетворенно сказал Иван Никитич. — Ну, идить до Яковлевича. Ото он проводит урок гостям.

— Откуда гости?

— Кубанцы. Из Кущевского и Брюховецкого района.

Кубанцы плотной группой окружили культиватор. Очень уж он их заинтересовал. Странным и непривычным с виду был этот культиватор — с цилиндрическими емкостями, прикрепленными к раме, и трубками, отходящими от них к лапам невиданной двухэтажной формы. Эти лапы и привлекли внимание гостей. Федор Яковлевич давал пояснения:

— Лапы нашенской конструкции, братцы коллеги. Промышленность таких лап не производит, а конструкторы не конструируют. Они на нас дывляться издалека и толком не знают, что нам трэба на данном этапе. Сами куем в своей кузнице… Что остается от заводской культиваторной лапы в междурядье пропашных культур да и других культур? Сами бачили, знаете — глубокий, разгорнутый и уплотненный след. Заводская лапа скользит по земле, уплотняя ее и разгортая почву. И та драгоценная влага, которой нам всегда не хватает и за сохранение которой мы бьемся круглый год, уходит туда, откуда пришла, — на небеса, а незагорнутый след под солнцем превращается в камень, трескается и, понятное дело, открывает остальной влаге дорогу на небеса как раз тогда, когда она до слез нужна пропашным. Вот и придумали мы двухэтажные лапы. Нижний сошник ворошит почву, рыхлит, а верхний — мульчирует ее, загортает след, закрывает влагу…