Саадул Кануков - Девочка из Ленинграда

Они вернулись домой. Хабас посмотрел на часы и шепнул Рае:

— Оденься. Я тебе покажу что-то.

В голосе Хабо было столько таинственного, что Рая, ни о чем не спрашивая, оделась и вышла вслед за мальчиком во двор.

— Иди за мной, — шепнул Хабас.

Рядом с хлевом, где когда-то стояла корова, а теперь лошадь, был небольшой, плетенный из лозы и обмазанный глиной сарайчик. Он был весь забит сеном, соломой, кукурузными стеблями.

Хабас завел Раю в сарай, закрыл изнутри дверь на деревянный засов. В сарае было сумеречно. Лишь узкие полоски света пробивались через щели дверцы.

Мальчик долго откидывал в сторону кукурузные стебли. Затем приподнял какую-то крышку. Засветил карманный фонарик. Рая увидела лаз, яму, которая, видимо, когда-то служила погребом.

Хабас спустился в нее, сказал девочке:

— Давай я поддержу тебя.

Рая свесила ноги, оперлась руками о плечи мальчика и спрыгнула в яму.

Батарейка уже сильно села, и свет от фонарика был такой слабый, что Рая сначала ничего не увидела, потом разглядела какой-то небольшой ящичек. Это был четырехламповый радиоприемник.

— Садись: сейчас будут передавать сводку Совинформбюро, — сказал Хабас.

Пол был устлан соломой и было даже как-то уютно в этом заброшенном погребе. Здесь даже можно ночевать. Если закрыть крышку, никакой мороз не страшен!

Рая села. Спросила Хабаса:

— А ты хорошо понимаешь русский?

— Конечно! Мы с пятого класса по всем предметам учились на русском. Так наши родители пожелали. Да и нам, мальчишкам, хотелось его выучить. Наши служат в армии вместе с вашими. Как же не знать русский?! А к тому же наш директор Абдурахман Исаевич сказал: когда в Москву люди собираются на съезд со всей страны — и с нашего Кавказа, и из Средней Азии — туркмены, узбеки, таджики и всякие другие люди, они говорят на русском. А я, знаешь, когда прогоним фашистов и закончу десятилетку, поеду учиться в Москву. В университет.

— Или к нам в Ленинград. У нас тоже есть университет.

— А ваш город очень хороший?

Рая невольно прикрыла глаза и выдохнула:

— Очень, Хабо!

И столько было в этом вздохе тоски по родному городу, что Хабас поспешил утешить ее:

— Ничего, дождемся!

— Дождемся, — как эхо, повторила Рая. — Знаешь, Хабо, у нас есть и университет, и много разных других вузов, и училищ. Так что ты приезжай к нам. В Ленинград. У нас там дом большой, просторный: будешь жить у нас.

— Хорошо, я подумаю, — сказал Хабас. — Ну, наверное, пора.

Он включил приемник — послышался треск, шум, множество невнятных голосов.

— Чуточку порасстроился, — смущенно проговорил Хабас. — Все некогда поправить.

— А ты умеешь?

— Конечно. Я в радиокружке с четвертого класса!

— А где ты батарейки достаешь? — спросила Рая, вспомнив, как трудно было достать их в Нальчике для приемника, который стоял у них в подвале.

Хабас смущенно улыбнулся.

— Тут как-то немецкая карательная рота проходила. Офицеры ночевали у нас. Ну, я и… достал у них!

Рая понимающе улыбнулась.

Хабас крутил какие-то рукоятки — слышались то свист, то щелканье. Но вот раздался знакомый голос Левитана, Хабас поднял вверх палец — тс-с-с!

Рая затаила дыхание: Совинформбюро сообщало о Ленинграде. Немцы ведут артиллерийский обстрел города из дальнобойных орудий, хотят посеять среди его жителей панику. Но героический Ленинград стоит как утес. Враг не пройдет!..

Рая слышала, как гулко бьется у нее в груди сердце.

Потом диктор говорил о боях на других фронтах.

Когда сводка кончилась и начали передавать музыку, Хабас, экономя батареи, выключил приемник, вздохнул:

— А про наш Кавказ почему-то ничего не сказали. Ну, ничего: наши тоже не пустят фашистов за хребет.

Ночью Рая долго не могла заснуть. Передача о родном городе взволновала ее. Снова и снова вставали перед ней, как наяву, картины: эвакуация, гибель мамы, Харьков, исчезновение Вовки… Ни на один день она не забывала про него. Где он теперь? Неужели погиб в Харькове во время бомбежки?.. Нет, нет, его, конечно, вывезли из охваченного огнем города в какой-нибудь далекий детский дом. А может, приютила какая-нибудь вот такая же добрая, как Нахшир, украинская женщина… Не забыл ли он своей фамилии и имени?

И она мысленно говорила ему: «Вова, помни, ты Володя Дмитриев. А я Рая. Кончится война, мы будем искать друг друга. И обязательно должны найти, потому что у нас с тобой никого не осталось, кроме бабушки…»

Наутро в селении царил переполох. Хабас, водивший поить коня к ручью, влетел в дом, шепнул Рае:

— Полицая убили! Хочешь посмотреть? Айда!

Рая накинула полушубок, нахлобучила на самые глаза шапку, и они выбежали из дома. Пробираясь задворками, прыгая через низенькие заборы огородов, они скоро очутились в центре селения. Там около дома бывшего сельсовета собралась большая толпа. Хабас и Рая пробились к крыльцу. Около двери лежал навзничь человек. Видна была кровь, она уже застыла и потемнела.

На крыльце стоял мужчина — в золотистой каракулевой шапке, в черкеске, с револьвером и большим кинжалом в богатых, отделанных серебром ножнах. «Староста!» — шепнул Хабас Рае.

Держась за позолоченную рукоять кинжала, староста говорил:

— Сельчане! Если кто видел партизан или чужих людей в селении, должен сейчас же явиться в управу. Иначе за укрытие он будет так же наказан, как и тот, кто убил служивого человека. Я уже послал джигита в Нальчик. К вечеру должен быть отряд…

И только теперь Рая поняла, какая страшная опасность нависла над ней. Она дернула за рукав Хабаса, шепнула: «Пойдем домой… Мы с бабушкой должны уйти».

Хабас взглянул на Раю и, не сказав ни слова, стал пробираться сквозь толпу, Рая — за ним. И только когда они были уже далеко от злополучного места, он спросил:

— А почему ты боишься? Разве могут подумать, что вы с бабушкой убили этого шакала?

Рая долго не отвечала. Наконец тихо сказала:

— Хабо, ты можешь хранить тайну?

Мальчик приостановился и с упреком посмотрел на Раю.

— Разве ты еще не убедилась в этом, когда я был у вас в Нальчике? Со скалы в пропасть бросай — ничего не скажу! — обиженно воскликнул Хабас, а в его черных блестящих глазах было выражение непреклонной твердости и немальчишеской суровости.

— Да, да, Хабо, прости… — поспешила извиниться Рая. — Я не то сказала… То есть не то хотела сказать… Понимаешь, Хабо, мы бежали из Нальчика от гестапо… Я стреляла в полицая. Но не убила — ранила. И он, наверное, рассказал теперь в гестапо обо мне. Он хорошо знал меня. Однажды ночью даже провожал до дома, чтобы не остановили меня немецкие патрули.

Хабас, удивленный, опять приостановился.

— Ты стреляла в полицая? — переспросил он, и теперь в его глазах было такое торжество, такая радость. — Ну, теперь и я тебе скажу: того шакала, — он кивнул в сторону управы, — прикончили наши люди. Я несколько раз ходил к управе, чтобы узнать, когда они дежурят, когда меняются. А как все выследил, доложил нашим. И тогда, когда я вас догнал на дороге, я ездил к своим людям в горы.