Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Он нахлобучил мне шапку на голову и выпроводил за дверь.

— Смотри ж, про пистолет — никому! — шепнул он. Идя домой, я чуть не плакал от обиды. Выболтал такой секрет, а он не придал ему никакого значения. Не поверил.

За дурачка, за мальчишку считает…

Дома я не обедал и не ужинал, лёг спать натощак, всю ночь не спал, ворочался с боку на бок. Меня охватило беспокойство, где-то под сердцем засосало… Зачем я рассказал художнику про лесника? Что он за человек? Живёт богато, консервы ест… Хорошо, что ещё не выболтал про списки, про тётку и учительницу. Я старался думать о том, что дядя Костя не поверил мне, посчитал меня болтуном. Но это было маленьким утешением.

С того дня тревога и предчувствие чего-то недоброго не покидали меня.

На следующий день на уроке моё внимание привлёк шум во дворе полиции. Я взглянул в окно и увидел, что полицаи суетились, кричали, размахивали руками, выводили из конюшни лошадей. Другие прыгали в подошедшую машину.

Что-то случилось. Ученики завертелись как на иголках.

В этот момент мимо окон по небу пополз чёрный дым. На улице завыла сирена. Вбежал испуганный директор.

— Пожар! — крикнул он.

Ученики вскочили с мест и, давя друг друга на лестнице, сыпанули во двор. Все решили, что горит училище.

Когда же выбежали на улицу, увидели, что горит железнодорожная станция. Огромное пламя бушевало и металось, густой дым клубами поднимался к облакам и расползался во все стороны. Слышен был отдаленный гул — горели цистерны. По улице бежали немецкие солдаты и офицеры, машина за машиной двигались к пожару.

Я побежал домой. На бугре, возле бывшего военкомата, увидел своих мальчишек. Столпившись, они смотрели на горевшую станцию.

— Серёга! — крикнул мне Мишка Шайдар. — Чего бежишь? Испугался? Ничего, братец, скоро ещё не то будет…

Тётку свою я застал на крыльце. Со второго этажа пожар и охваченная огнём станция виднелись как на ладони.

Тётка плакала от радости, крестилась и говорила странные для такого случая слова:

— Слава тебе господи, слава тебе…

Так причитают старухи на дождь после долгой засухи.

Пожар продолжался две недели, станция превратилась в горящее озеро. Движение по дороге было прервано. Поезда стояли в отдалении и протяжно гудели.

Никто не говорил о том, кто поджёг станцию, но все это знали. В городе стало тревожно. Ходили слухи, что наши прорвали фронт и перешли Дон.

Несколько дней в училище не было занятий, потом они возобновились.

Я теперь не отрывался от окна. В полицию все чаще и чаще приводили арестованных.

Однажды во двор привезли плотного высокого мужчину в изодранной телогрейке. Шапки у него на голове не было, лицо в ссадинах. Фигура его показалась мне знакомой, я всмотрелся и узнал в нем… Настенькиного отца.

Сердце у меня ёкнуло. Я поднял руку.

— Дарья Петровна, можно выйти? Мне в туалет…

Учительница внимательно посмотрела на меня и разрешила.

Опрометью бросился я по ступенькам во двор. Здесь ожидало меня невероятное открытие.

Приникнув к щели в заборе, я смотрел на Настенькиного отца. В этот момент из дверей полиции вышел немецкий офицер. Когда он приблизился, я так и ахнул. Это был художник. На дяде Косте надет новенький немецкий мундир, художник держался вызывающе прямо и, что самое удивительное, совершенно не хромал.

Подойдя к леснику вплотную, он ударил его перчаткой по лицу и резко крикнул:

— Подними рыло!

Лесник взглянул исподлобья.

— Да, это он! Мерзавец… На верх его!

Художник круто повернулся и, скрипя блестящими сапогами, скрылся в дверях.

Бедного лесника схватили под руки и потащили за ним следом.

Просидев у забора целый урок, я дождался, когда лесника вывели снова, протащили по двору и втолкнули в каменный подвал.

Забыв взять портфель, я бросился бежать домой, не разбирая дороги. Нельзя передать, какие чувства пережил я в эти минуты. «Это всё я натворил, это всё из-за меня…» — с ужасом повторял я.

Вбежав в комнату, я раскрыл было рот, чтобы рассказать все тётке, но вместо этого уткнулся лицом в её кофту, пахнущую борщом и хлебом, и расплакался:

Тётка гладила мои волосы, приговаривала:

— Успокойся, мальчик, успокойся… Ты ведь мужчина. Успокойся и расскажи…

Перестав рыдать, но всё ещё вздрагивая и икая, я рассказал всё, что видел, не утаив о художнике и о том, что выболтал ему о Настенькином отце.

— Это всё я виноват, это всё из-за меня, — продолжал казнить себя я, снова принимаясь плакать. Потом я объявил, что ноги моей больше не будет в училище.

— Нет, в училище ты пойдёшь, — спокойно сказала она. — В училище нужно ходить.

— Да зачем же? Я не могу больше….

— Потерпи. Осталось немного…

— Чего — немного?

— Терпеть.

Тётка по-прежнему говорила со мной загадками.

Ночью я долго не спал. Мысли уносились в лес, к одинокому домику на дне оврага. Я представил себе ночь, вой голодной собаки, Настеньку, дрожащую на печи от страха.

Потом мне приснился сон: будто Настенькин отец стоит, привязанный к дереву, а художник красками раскрашивает ему лицо, шею, рубаху. Мазнёт кистью, прищурит глаз, повернёт голову набок, полюбуется и снова мажет. Потом оглянулся на меня и сказал: «Вот так я его раскрашу» — и нехорошо рассмеялся. А я присмотрелся и вижу, что красит он его не красками, а кровью. Тогда я подбежал к леснику, хочу отвязать его, хватаю верёвки, а они не хватаются — тоже нарисованные. Лесник, грустно смотрит на меня и говорит: «Ты не развязывай, ты столб выкопай».

Проснулся я в жару, волосы на голове были мокрые и слиплись от пота.

«Что я наделал, что я наделал…» — повторял я.

На следующий день, придя в училище, я обнаружил, что моего портфеля в парте нет. Половина учеников не пришла, учителя ходили хмурые, занятия не клеились.

На последнем уроке у нас была география. Когда прозвенел звонок, Дарья Петровна спросила:

— Сомов, а где твой портфель?

— Я вчера забыл его в классе.

— Удивляюсь, как ты голову свою не забыл. Не хватает ещё мне нянькой быть. Возьми!

Она вынула из стола и протянула мне мой портфель. Я сразу заметил, что он сильно раздут, а когда взял в руки — почувствовал значительную тяжесть. Уходя, я оглянулся в дверях.

Дарья Петровна строго смотрела мне вслед.

Дома я сейчас же раскрыл портфель и обнаружил, что вместо книжек в него втиснута кипа каких-то листов. С превеликим трудом я их вытащил, так они туго там сидели, листы выпали из рук и рассыпались по полу. Я поднял один из них — на нём чёрной краской было напечатано:

ТОВАРИЩИ!

Наши войска, прорвав оборону противника, по льду перешли реку Дон и с боями приближаются к городу Раздольску. Близится день освобождения! Мужественно и самоотверженно боритесь с заклятым врагом человечества — немецким фашизмом, уничтожайте его технику, живую силу и коммуникации, прячьте продукты, фураж, всеми силами помогайте нашей доблестной Красной Армии. Чтоб ни одному фашисту не удалось уйти живым.