Яков Кравченко - Ночь на кордоне

— Цел будет твой ребёнок… Полезай, Кузя, молодец будешь. Пан офицер тебе спасибо скажет.

Кузька не отвечал.

— Да ты посмотри, нора-то во какая широченная! Ты малый ловкий, залезешь — раз, раз, и готово!

Кузька не смотрел на нору. Как затравленный зверёк, зорко следил он за каждым движением старосты, и когда тот протянул к нему руки, он вцепился в ноги отца и закричал таким резким и пронзительным голосом, что в ушах у всех заверещало. Пальцы его впились в отцовские штаны так, что оторвать их можно было разве только с кусками материи.

— Ну чего ты орешь? — Староста сердито сдвинул щетинистые брови. — Бьют тебя, что ли? Мы же по-хорошему просим… Ионов, скажи ты ему, тебя он послушает.

Ионов потупился, помолчал. Потом погладил сына по голове и сказал тихо:

— Не лезь, Кузя. Пусть сами лезут. Волчица разорвёт тебя.

— Зачем пугаешь ребёнка? Ему помочь надо, а ты… Дурак.

— Может, и дурак. А только он мне — дитё.

Староста продолжал уговаривать мальчика, но как ни бился, Кузька не соглашался лезть в нору. Тогда Кавров присел на корточки, полез в карман и протянул Кузьке кусок белой булки.

— А этого хочешь?

Кузька взглянул на булку, в которой коричневыми пятнами выделялись изюминки, и перестал плакать. Да, булки он хочет. Он давно не ел таких. Когда немцы заняли село, большая семья Ионовых голодала. Ели всё, что можно было есть. Кузька потихоньку от отца собирал консервные банки, выброшенные солдатами, и вымазывал их хлебными корками. Корки тогда вкусно пахли мясом и сардинами. А булку Кузька давно не ел. Давно…

Слёзы на глазах мальчика сразу высохли, и рука сама потянулась к руке старосты. Но Кавров спрятал булку в карман.

— Достань волчка, тогда и получишь…

Не раздумывая, Кузька шагнул к норе, но отец удержал его.

— Не смей!.. Волчица съест тебя!

Но Кузька всё же высвободился из рук отца, упал на четвереньки и быстро пополз в нору. Стало тихо. Облачко пыли клубилось у входа. Офицер оглянулся на солдата. Тот понял его, вышел вперёд и, щелкнув предохранителем, направил автомат на зияющую дыру. Мало ли что может случиться, если волчица там…

Несколько секунд прошло в томительном молчании. Ионов застонал:

— Пропал хлопец… Ни за что пропал… Волчица днём в норе.

— Не должно быть.

— А если там?

— Не ной. Пан офицер заплатит.

— Заплатит… Привез бы своего Ивана и нехай бы лез.

— У меня Иван один. А у тебя их девять… Плодитесь, как кролики, а ни пожрать, ни одеться не заботитесь.

Ионов скривил губы, заморгал глазами и, глядя себе под ноги, прошептал:

— Ты, Григории, попомнишь… Не век тут немцы будут…

Староста круто повернулся:

— Что ты сказал?.. Мерзавец! За такие слова… знаешь что?..

На шее у него покраснел рубец, идущий от правого уха под воротник на спину.

Неизвестно, что произошло бы дальше, но в этот момент из норы показались чёрные Кузькины пятки, штаны, закатавшиеся до колен; наконец Кузька вылез весь и шмякнул под ноги офицеру трех волчат. Нагнувшись, вытряхнул из-за воротника землю.

Волчата величиной с кошку. Один был мёртв. Два других жмурились на свет, качались на слабых ножках и жалобно скулили.

Староста носком сапога отбросил мёртвого, а живых подхватил на руки.

— Вот они, пан офицер, волчки-то! Красавцы… Женка ваша будет в изумлении. Это ей подарочек, вроде наш хлеб-соль.

Офицер был счастлив и смеялся, как ребёнок. Он взял одного, подержал, далеко отставляя от себя руки, потом поспешно вернул старосте и тщательно отряхнул рукава кителя.

Кавров сунул волчат под мышку и вслед за офицером направился к машине.

— Если этого зверя да на хорошие харчи, — говорил староста на ходу, — страшно что будет. Сущий лев, честное слово! Весь дойчланд удивится. У нас ведь в России не то, что у вас в Германии… Возьмите пшеницу, возьмите животного какого или зверя — всё первосортное.

Оба сели в машину. Под грузным телом старосты она осела на правую сторону. Фыркнул мотор.

Кузька смотрел на них, моргал глазами и не мог слова выговорить. Как же так? А булка? Булку-то забыли отдать! Когда машина тронулась, Кузька бросился к ней и протянул руку. На развороте автомобиль проехал в двух шагах, обдав его пылью. Староста оглянулся и погрозил мальчику пальцем.

— Сукин сын… Под колёса захотел!

Кузька стоял и смотрел им вслед, пока машина не исчезла за кустами. Тогда гладенькое личико его сморщилось, края губ поползли вниз, и он беззвучно заплакал. Отец взял его за руку и потянул за собой. Кузька плёлся за ним на шаг сзади, икал и вздрагивал всем телом.

— Ничего, Кузя, не плачь… Это им даром не пройдёт. Они не люди, они — волки. Наши всё равно придут. Не плачь!..

— А я не п… не пл-а-чу, оно… само…

Кузька крепился, как мог, только худые плечи его судорожно вздрагивали. Время от времени он выдёргивал руку из ладони отца, останавливался и вытирал глаза подолом рубахи.

1943 год…

Пятилетний Петька сидит на лавке и смотрит в окно. За окном зима. Покосившийся сарай присел под тяжестью толстой снеговой шапки, ветхий забор на вершок торчит из сугроба. На голом клёне ветер качает нахохлившуюся ворону. Она терпеливо ждёт, когда вынесут помои.

За сараем школьный двор. Снег во дворе изрыт и вытоптан. Петьке видны ряды большущих машин, крытых брезентом и припорошенных снегом. Чужие солдаты в зелёных шинелях и тёмных касках грузят ящики, окованные железом. У ворот школы взад-вперёд расхаживает часовой в огромных соломенных ботах и с автоматом на шее.

Вот уже полгода, как немцы пришли в город.

Временами слышатся глухие удары, от которых вздрагивают стены. Это за Доном стреляют пушки. Там фронт. Петька знает: фронт — это война. Мать говорит, что и отец тоже за Доном, на той стороне. Скоро наши войска придут сюда и Петькин отец придет. Тогда он задаст и немцам, и мадьярам, и полицаям.

Петьке скучно. На улицу он не ходит. Раньше ходил, а теперь нет. Не хочется… Так бы сидел и сидел под окошком.

Летом в школе стояли наши войска, артиллерийский полк. Вот была жизнь! Петька ездил на речку на военных лошадях, купал их…

В низеньком школьном здании, что в глубине двора, была столовая. Петькина мать мыла там посуду, а Петька ходил туда есть. Хорошо было… Только зайдёшь — мясным борщом пахнет. Солдаты посадят с собой за стол, дадут алюминиевую чашку, деревянную ложку — и хлебай, сколько хочешь. Поешь — проси добавки, нальют еще. Хорошо…

Мальчик проглотил слюну.

Мать, поставив на табурет большой таз, моет в нём ручную мельницу.