Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Скудная пища позволяла жить только впроголодь, и не раз, съев за обедом тарелку постного борща, я вставал таким же голодным, как и садился.

Однажды нам чуть не улыбнулось поесть мяса. Собирали мы как-то колоски у села Борубец. Женька прикрыл глаза ладонью и посмотрел вдаль.

— Что это? — спросил он, показывая рукой в сторону.

Я был близорук и на таком расстоянии ничего рассмотреть не мог. Серое пятно, и только.

Когда же мы подошли, то сказалось, что это была овечка. Маленькая, с впалыми боками и свалявшейся шерстью, она доверчиво смотрела на нас. Должно быть, когда угоняли скот, она отстала и теперь, конечно, была ничья.

— Давай заберём её… — предложил Женька.

Мне эта идея понравилась; я снял со штанов пояс, набросил его овце на шею и стал тянуть. Женька хворостиной подгонял её сзади.

Однако овечка оказалась упрямой и никуда не хотела идти. Она упиралась, взбрыкивала задними ногами, вырывалась из рук и вскоре вымотала нас так, что мы сели на траву, тяжело отдуваясь.

— Был бы ножик, можно б её зарезать, — сказал Женька.

Я вынул из кармана и показал большой складной нож с деревянной ручкой. Женька открыл его и, поплевав на большой палец, провёл по лезвию.

— Тупой, — заключил он. — Надо поточить.

Мы тут же нашли коричневый булыжник, сели на корточки и стали точить. Овца вплотную подошла к нам и с интересом наблюдала за движением повизгивавшего ножа, не подозревая, какая участь готовилась ей. Когда лезвие заблестело, Женька перерезал им соломинку и сказал, что нож острый.

— Ты будешь резать? — спросил он.

— Нет, я… не могу.

— Боишься?

— Не боюсь, а… просто жалко.

— Эх ты, мужик!

Презрительно хмыкнув, Женька вытер нож о штаны и пошёл к овце.

Я отбежал шагов на двадцать, сел на траву и, уткнув голову в колени, зажал уши ладонями, чтоб не слышать, как овца будет кричать.

Так сидел я несколько минут, боясь оглянуться. Потом послышались шаги и подошёл Женька.

— Уже? — спросил я.

Женька сел рядом и стал ковырять ножом землю.

— Не могу я её зарезать. Она, как человек, смотрит. Губами в ладони тычется, думает, я ей поесть дам.

Так мы и бросили её в поле. Когда в следующий раз пришли на это место, овцы там уже не было.

Жизнь в оккупации тянулась однообразно и тоскливо. С наступлением темноты город словно вымирал. Никто не появлялся на улицах, только собаки брехали, жалобно подвывая, да изредка под окнами тяжело стучали сапоги немецких патрулей.

Днём жителей гоняли на расчистку улиц, строительство дорог, рытьё окопов.

По воскресеньям на рыночной площади собирался базар. Жить как-то нужно было, и люди тянулись на рынок. Деньги ходу почти не имели, потому что никто не знал, сколько что стоит. Куда охотней меняли товар на товар.

У нас, мальчишек, не было ни денег, ни товаров, и мы воровали. Я знал, что воровать нехорошо, и тогда очень переживал. У Мишки Шайдара была своя философия. Он успокаивал нас:

— Вы думаете, они своё продают? Это всё ж с колхозного поля собрано.

Мишка был артист по части воровства. Бывало, подойдёт к возу с арбузами, на котором восседает краснорожая и злая, как чёрт, баба, возьмёт полосатый, блестящий на солнце арбуз, пощёлкает пальцем, спросит:

— Сколько?

— Три рубля.

— А два не возьмёшь?

— Нет.

— Ну, как хочешь.

Шайдар совал арбуз под мышку и как ни в чём не бывало отправлялся к следующему возу. А баба раскрывала рот от изумления.

— Положь кавун! — визжала она. — Положь, шпана проклятая!

Она уже задирала юбку и ощупывала колесо сапогом, собираясь пуститься вдогонку, но тут в поле её зрения попадала вся наша команда. Мы только того и ждали, чтобы она побежала за Мишкой. Баба возвращалась на место и, исступленно ругаясь, трясла кулаками:

— Сволочи… Чего вылупились? Пошли прочь от воза!

Случались, однако, и у Мишки осечки.

Помню жаркий, пыльный день. На базаре полно народу. На одном возу быстроглазый стриженый мужичок, староста села Хвощеватки, бойко ведёт торговлю арбузами.

— Дамочка, возьмите этот, на вас смотрит… — скороговоркой причитает он. — Рубль пятьдесят штука. Граждане, выбирайте, не стесняйтесь! Любой нарежу — кровь потечёт. Получите сдачу… Любезный, вы уронили гривенник. Подходите, подходите…

Шайдар тоже подошёл. Неторопливо выбрал два арбуза и, пользуясь общей толчеёй, задумчиво отправился восвояси.

Но мужичок заметил, схватил небольшой арбуз, раз-другой подбросил его на ладони, словно взвешивая, и вдруг метнул в Мишку. Арбуз, как ядро, описал в воздухе дугу и саданул мальчишку в спину. Мишка мотнул головой и упал вперёд, разбив свои арбузы. Потом две недели харкал кровью.

Но больше братва воровала у немцев, и за это порой жестоко платилась. Ребята, которые жили на другой улице, Сашка Раславцев, Петька Михеенко и ещё один хлопец, которого я не знал, забрались в немецкий склад. Их поймали, два дня держали взаперти, а на третий вывели в рощу за город и расстреляли. Я слышал, как мать Сашки Раславцева, плача, рассказывала:

— Через неделю нашли мы их в роще. Сидят в яме на корточках застреленные… Моему Саньке вот тут в грудь ударено, скрозь спину прошло…

Однажды, голодный, бродил я по базару, надеясь поживиться коркой хлеба, выпрошенной у торговки, или стащить что-нибудь съестное.

Незаметно я забрался в ряды, где продавали всякую рухлядь: ржавые замки, гвозди, дверные ручки, топоры… Здесь можно увидеть интересные и самые неожиданные вещи, такие, как милицейский свисток, пряжку от флотского ремня, старинные часы, позеленевшие подсвечники и многое другое. Но то, что я увидел в этот раз, было просто невероятным. Я увидел толстую книгу — «Жизнь животных» Брема, второй том. Подслеповатый старичок, продававший её откусывал единственным зубом грушу-бессемянку и, шамкая, гонял языком во рту.

С волнением придвинул я книгу к себе и открыл переплёт. И что же вы думаете? В верхнем углу я увидел роспись своего отца. Сердце у меня заколотилось, забухало… Это она! Это наша книга!..

Я поднял на старика глаза.

— Дедушка, это наша книга…

Дед перестал шамкать и приблизил ко мне ухо.

— Что ты сказал? Говори громче!

Я сказал громче:

— Это наша книга… Вот здесь на уголке роспись моего отца.

Старик проворно вырвал у меня книгу, захлопнул переплет и придавил рукою.

— Была ваша — теперь наша. Плати три рубля — и будет твоя. У меня тоже кой-чего много было, а теперь — фють! — как дым, одни воспоминания.

Что мне было делать? Где взять три рубля, когда у меня за душой и копейки не было. Выход один — просить у тётки, хотя было маловероятным, чтобы эта старая скупая женщина могла дать такую сумму. Но ведь не так давно она сама почему-то интересовалась этой книгой! Вспомнив это, я, что было мочи, помчался домой, хотя всё ещё продолжал сомневаться в благосклонности и щедрости пожилой родственницы.