Яков Кравченко - Ночь на кордоне

Я сел на место. В висках у меня застучало: тук-тук-тук… Нет, не слова начальника полиции взволновали меня, мне было безразлично, куда и зачем собирались они завтра выезжать… Меня поразило другое: правым крайним в шеренге полицейских стоял огромный, невероятно толстый человек с медвежьими, косолапо расставленными ногами.

С трудом дождавшись звонка, я выбежал на улицу. Полицейские расходились по домам. Наконец из ворот выплыла бесформенная, косолапая туша. Не глядя ни на кого, с оплывшей красной физиономией, полицейский вперевалку двинулся по тротуару. Это был ОН! Это был тот ужасный человек, что купил на базаре нашу книгу.

Упускать полицая из виду было нельзя, нужно было узнать, где он живёт, и я пошёл за ним. Вскоре полицейский свернул в тихий, почти не тронутый бомбёжкой переулок и скрылся в калитке. Домик его небольшой, окна застеклены, что было в то время редкостью.

Заглянув в щель забора, я увидел дворик, заросший бурьяном, кучу пустых бутылок под забором, собачью конуру по-видимому, необитаемую.

Долго стоять было опасно, и я пошёл прочь, раздумывая над тем, как бы проникнуть к полицейскому в дом и завладеть книгой.

Побродив по улицам с полчаса, я вернулся к его дому и, не зная зачем, открыл калитку. Потом, удивляясь своей смелости, прокрался к окошку и заглянул в него.

В комнате был виден стол, накрытый зелёной клетчатой клеёнкой, напротив — кровать с горой подушек, диванчик слева, а в углу — несколько клеток с бившимися в них птицами. Птицы были разные: канарейки, щеглы, синицы и ещё другие, которых я не знал или не мог рассмотреть.

Сам хозяин сидел на табурете спиной ко мне и, склонив голову набок, играл на гармошке.

С интересом рассматривал я внутренность комнаты, особенно птиц. Я даже забыл, что делаю это тайком.

Неожиданно толстяк поднял голову, и я увидел его лицо в зеркале, висевшем на противоположной стене. Полицейский положил гармошку на пол и вышел в соседнюю комнату.

В то время я был настолько глуп, что не мог понять простой истины: раз я увидел человека в зеркале, значит, и он увидел меня в нём.

Полицейский неожиданно появился во дворе, схватил меня потной лапищей за ухо и, не говоря ни слова, повёл к калитке. Скривив рот от боли, я поспешал за ним, боясь, чтоб он не оторвал моё ухо. На улице толстяк дал мне такой мощный подзатыльник, что я кувырком полетел на дорогу. Вскочив на ноги, я что есть духу припустил по улице, не сразу сообразив, что бегу не в ту сторону, в какую нужно.

Ухо горело, словно его натёрли перцем.

Но домой я всё же вернулся довольный. Я теперь знал, где живёт полицейский, где, по всей вероятности, находится наша книга, и мог надеяться со временем завладеть ею. Я узнал также, что полицая звали Илья Медведь. Это я прочел на табличке, прибитой к его калитке.

Тётка, глянув на меня, ахнула:

— Что это у тебя с ухом?

Я наспех соврал, что в классе была открыта форточка и что в ухо мне, должно быть, надуло.

— Ты что ж, сидел спиной к доске? — спросила тётка.

Тут я сообразил, что из форточки надуло б в левое ухо, а у меня горело правое. Стараясь отвлечь её от расспросов, я торопливо стал рассказывать, что видел во дворе полиции. Тётка сразу же забыла про моё ухо и стала с жадностью слушать.

— Ну-ну… Так ты говоришь, полицейские куда-то собираются? — переспросила она.

— Да.

— Сколько их было?

— Человек двадцать. А, может, тридцать…

— И продуктов велели брать на три дня?

— На три дня.

Больше тётка ни о чём не спрашивала. Лицо её стало каким-то другим, озабоченным. Она не то испугалась чего-то, не то задумалась о чём-то.

На следующий день тётка разбудила меня очень рано.

— Серёжа, — сказала она, — сегодня ты не пойдёшь в училище.

— Почему?

— Нужно будет сходить в лес… Сапоги леснику отнести, он забыл их у нас. Пойдёшь на хутор Каляный и, не доходя хутора, свернёшь в овраг…

— Да знаю я! — радостно закричал я, вскакивая с постели. — Я там с отцом триста раз бывал.

Мысль о том, что сегодня не идти в училище, а идти в лес, так обрадовала меня, что я запрыгал на одной ножке как сумасшедший. Ещё бы! Ведь лес я любил больше всего на свете! Какие сапоги, зачем сапоги — это меня не интересовало.

Я быстро собрался: сунул в карман рогатку, наганных пуль… А что? Может, птица какая попадётся или заяц. Лес ведь…

Тётка вынесла из чулана старые кирзовые сапоги, смахнула тряпкой с них пыль, и я, перебросив их через плечо, вскоре бодро шагал по дороге, заросшей по краям побуревшим бурьяном и репейником. Шесть километров прошёл за какой-нибудь час и почти не устал.

Вот и лес. Он поднимается по обеим сторонам оврага. Листья на деревьях жёлтые, на земле их нападало целый ковёр.

Свернув с дороги, я шёл прямо по листьям, нарочно загребая их ногами и оставляя после себя влажный след.

Дом лесника стоял на самой опушке. Раньше около него всегда стояла повозка, лошадь жевала сено, за огородом паслись овцы и пятнистый теленок. А сейчас вокруг усадьбы было пусто, и только колодезный журавль одиноко торчал над срубом.

Я вошёл в калитку. Собака выскочила из конуры, рванула цепью, залаяла.

Из сарая вышла девочка моего возраста в наброшенной на плечи телогрейке с вязанкой дров.

— Лесник дома? — спросил я.

— Дома. Зачем он тебе?

— Нужен.

Я вошёл за ней следом в дом. В передней комнате стоял грубо сколоченный дубовый стол, широкая скамья под стеной, два табурета. Больше никакой мебели не было.

Сам лесник, сидя на корточках, раздувал в плите огонь. Когда он оглянулся, я узнал в нём того самого мужика, который дважды приходил к тётке. А раньше здесь жил совсем другой лесник.

— А, здравствуй, здравствуй, дружище! — весело воскликнул он. — Пришёл проведать? Ну, молодец, проходи, садись. Что это ты принёс?

— Сапоги, — сказал я и взглянул на его ноги.

Они были так велики, что никак не могли влезть в принесённые сапоги.

Он взял у меня правый сапог, вытащил из него стельку, а вместе с ней и маленький листик бумаги, о котором я даже не подозревал, и ушёл в другую комнату. Я остался один с девчонкой. У девчонки добрые серые глаза, в растрёпанные косички вплетены выцветшие голубые ленточки. Она мне понравилась. Только звали её нехорошо, по-деревенски — Настенькой.

— Ты в городе живёшь? — спросила она.

— В городе.

— С отцом, с матерью?

— Нет, с тёткой. Отца немцы расстреляли, а мать с сестрёнкой эвакуировались.

То обстоятельство, что я жил без родителей, видимо, тронуло её. Она с участием посмотрела на меня.

— Хочешь, я тебе молока дам? — спросила она.

— Нет, не надо… Я завтракал… — неуверенно протянул я, хотя поесть было бы очень кстати.