Наталья Нусинова - Приключения Джерика

Дома всем было не до нас. У дедушки были посетители — коммунисты из Ташкента. Они привезли нам в подарок дыню и книжку «По ленинским местам Узбекистана». Дедушка был в восторге. «Лиза, дай нам чаю!» — кричал он. Но бабушка уже и без того собрала большой поднос с угощением, принесла гостям, извинилась, что не может с ними посидеть, и быстро вернулась на кухню — к своим делам. Узбеки с одобрением посмотрели на женщину, которая по приказу мужа накрыла на стол и скромно удалилась. Бабушка тоже была довольна — она не любила «без толку ЛЯСЫ точить и переливать из пустого в порожнее». И дедушка был доволен. Он очень любил, когда к нему приезжали посетители — как когда-то ХОДОКИ к Ленину. Дедушка с ними подолгу беседовал. Вот и сейчас он увлеченно говорил узбекам: «Недавно у меня были товарищи из Чувашии. Они рассказывали, что у них встречаются еще до сих пор отдельные случаи ПЕРЕГИБОВ НА МЕСТАХ. Давно хочу пригласить коммунистов из Якутии. Но вот досада — плохо, товарищи, у нас еще работает почта на Крайнем Севере. Якутские большевики не отвечают на мои письма. А что у вас в ПАРТЯЧЕЙКЕ? Есть еще отдельные пережитки?» — «Конечно есть, как можно, чтоб не было! — заверил дедушку улыбающийся узбек, держа в руках чашку, как пиалу. — У нас в Узбекистане все есть». — «Что вы говорите? — оживился дедушка, заложив одну руку за спину и прохаживаясь по комнате взад-вперед. — И какие же именно?» — «Спелый, сочный…» — начал перечислять коммунист.

Я не стала слушать про узбекские пережитки и пошла в комнату родителей. Из-за стенки, из нашей детской, доносились звуки пианино и Танин голос. Таня готовилась к уроку музыки.

пела Таня. Из кухни доносился шум воды. Это бабушка домывала посуду после вчерашней свадьбы. Папы с мамой дома не было.

Я села на пол, на ковер, — и вдруг горько заплакала от обиды на злых теток. Почему-то мне было очень противно, и я никак не могла их забыть. Джерик растерянно посмотрел на меня и вдруг полез под кровать, достал оттуда припрятанный мячик и положил его мне на колени. Просто так, безо всякого сахару. Я оттолкнула мяч и продолжала плакать. Мне казалось, что я плачу тихо, но в комнату сейчас же быстрым шагом вошла бабушка, а за ней прибежала Таня. Таня тоже заплакала. «Что случилось? — спросила бабушка. — Почему вы плачете?» — «А чего Наташка плачет?» — ответила Таня. Я рассказала бабушке про лавочниц, которые не поверили, что я москвичка. Я знала, что стоит только рассказать бабушке про какую-нибудь неприятность, как она сейчас же успокоит, утешит, и все пройдет, как будто ничего плохого и не было. Но в этот раз было почему-то совсем не так. Бабушка очень испугалась. «Господи, — сказала она, хватаясь за сердце. — Неужели ЭТО опять начинается?» — «Что начинается?» — спросили мы с Таней. «Да русские вы! — сказала бабушка. — Запомните раз и навсегда! Ну какие вы еврейки!» И, почему-то сердясь на нас («Стой ты, не вертись!»), она вдруг принялась нас причесывать и вплетать нам в косы яркие ленты, мне — красную, а Тане — синюю.

«Ля ты хоть кокошники им надень и в лапти их обуй», — сказал дедушка. Оказалось, что он на сей раз как-то неожиданно быстро распрощался со своими гостями и тоже вошел в комнату, услышав, что мы плачем.

«Толку-то что. Разве убережешь? Ты сама посмотри на них. Это ж прямо-таки Шолом Алейхем! Мальчик Мотл!»

«Я не мальчик, — сказала Таня. — Я девочка». — «Ну а что тут такого, если даже мы и еврейки? — спросила я. — Им-то что, завидно, что ли?»

«Маленькие вы еще, — сказала бабушка, — не понимаете. Вы знаете, какие времена были? Деда-то вашего второго, Ильи отца, в тюрьму посадили. А Илью тогда выгнали отовсюду, на работу никуда не брали. И мы все каждый день тряслись, что и его посадят. „СЫН врага НАРОДА“! А он от своего отца не отрекся, не предал. Потому и его могли посадить. И Ритка тоже мужа своего не предала, хоть и русская сама, а делила с ним его судьбу. И в ссылку бы за ним пошла, и в Сибирь! ДЕКАБРИСТКА! На материну зарплату они и жили, и то ее чудом на работе держали, начальник хороший был, очень он ее жалел, любил и уважал. А Илья все за отца хлопотал, все ходил доказывал, что он не враг народа, что ошибка вышла. Тогда немногие на это решались. Ваш-то отец только с виду такой мягкий, а в серьезном — железный прямо. На фронт добровольцем пошел! Героический человек!» — бабушка вытерла глаза уголком фартука.

«Это те бабушка с дедушкой, которые дедушка Исаак и бабушка Хана?» — спросила я.

«Ну да, — ответила бабушка. — Только дома она его Ициком называла, а он ее — Ханеле. Все, бывало, говорит: „Ханеле, херцеле!“»

«А что это значит?» — спросили мы.

«Ну, мол, Аннушка, там, голубушка ты моя. По-ихнему, по-еврейски. Тихая она была, безответная. Обижали ее». — «А что с ними стало?» — «Умерли они, — сказала бабушка. — Исаак Маркович из тюрьмы не вышел, а Хана Исаевна с тоски по нему угасла».

«Бабушка, — спросила я. — А за что дедушку Исаака посадили?»

«Еврей он был», — объяснила бабушка. «А за это что, в тюрьму сажают?» — «Профессор он был». — «И за это сажают?» — «Ну что ты пристала, — рассердилась бабушка. — У нас за все сажают!»

Тут вмешался дедушка, который попытался ПРОЯСНИТЬ ситуацию: «Исаак Маркович написал книжку „Пушкин и мировая литература“. Про то, что Пушкин любил иностранных писателей и учился у них. А тогда это называлось „космополитизм“».

«А, ну да! — обрадовалась я, наконец начиная что-то понимать. — Про это мы в школе проходили:

это же он откуда-то с французского перевел».

«Ну, тут уж ты, положим, глупости говоришь, — не выдержал дедушка. — Ты подумай сама:

— и какой же это француз мог такое написать? Это только наш русский классик, Александр Сергеевич Пушкин. Чисто русская литература». «Да, правда, — сказала я пристыженно. — Наверное, я что-то перепутала. Но все равно, Пушкин ведь не русский, а араб».