Самуил Полетаев - Второе небо

Абуталиб неторопливо думает свои думы; ничего в них нового для него; вскоре он устает от них и засыпает. Но спать ему не дают. Пассажиры оживляются, увидев всадника в бурке: он мчится вперед и не хочет уступать дорогу. Шофер гудит, тормозит машину, отстает, снова нагоняет. Всадник оглядывается, хищно скалит зубы, смеется и снова пускает коня в намет.

— Ах ты шакал! — ругается шофер. — У меня расписание, а он тут скачки устраивает!

В кабину пролезает Рамазан, впивается шоферу в плечо, глаза его горят, как у охотника, преследующего дичь.

— Прижми его, гада, к стене! — кричит он, и столько азарта в его властной фигуре, цепких руках и сверкающих глазах, что шофер, парень еще молодой, мальчишка почти, поддавшись азарту, прибавляет газу, нагоняет всадника и отжимает его вправо, к скалам.

— Так, так! — Рамазан дышит над самым ухом шофера. — Еще немножко, еще… Сейчас я ему шепну кое-что!

Он высовывается из окошка и орет вдруг диким, страшным, неистовым голосом — да нет, это голос не человека, а рев взбесившихся зверей, хрип, рык, вой, ноющий и страшный, как смерть. Всадник шарахается в сторону, в окошке мелькает его побледневшее усатое лицо, он сразу же отстает и скрывается за поворотом.

В автобусе смеются. Рамазан улыбается, довольный произведенным впечатлением, и теперь уже из кабины не вылезает, оживленно переговариваясь с шофером. Абуталиб же долго не может прийти в себя от стыда и растерянности; он сжимает свою суковатую палку, качает головой и раздраженно ворчит, не понимая, что тут смешного. Он вытаскивает металлическую коробку из кармана, цепляет большим пальцем табак, забивает им одну ноздрю, другую и мучительно-сладко кривится, раздувая желтые усы. Три хороших понюшки успокаивают его. Он опять смотрит в окно и думает теперь о том, что век джигитов уже прошел и что машина сильнее коня. Старые доблести, которыми гордились горцы, отживают свой век, удалью и джигитовкой теперь не удивишь. Эти мысли тоже не новые, вскоре он устает от них и снова дремлет. Машина трясется, мотая его из стороны в сторону, он отдувает во сне желтые усы, щеки его розовеют, как у младенца.

Долго ему спать не приходится и на этот раз. Он открывает глаза и прислушивается. Кто это поет тут, как у себя в доме? Может, радио гремит, заглушая шум мотора? Э, опять, кажется, его внук Рамазан. Сидит рядом с шофером, возводит над собой руки и шевелит пальцами, как это делают певцы, помогая голосу.

Что только не поет современная молодежь, с раздражением думает старик. Кому нужны сейчас песни ашугов, когда уже и в ауле появились музыкальные коробочки, которые можно носить у себя на груди, провожая девушку на гулянку, а молодые люди просто с ума сошли от модных песенок, живущих не дольше, чем мотылек… Не успеет Абуталиб прийти в себя от одной песни, как Рамазан затягивает другую:

Шофер просто счастлив, что про их шоферское племя есть такая замечательная песня; из благодарности он готов, наверно, возить Рамазана бесплатно всю жизнь. Старику же становится нестерпимо скучно. Он уже не может спокойно размышлять о своем, потому что хочешь не хочешь, а приходится делать то же, что и все пассажиры, — слушать Рамазана, его беззастенчивые песенки. Он же поет их, полный уверенности, что доставляет всем удовольствие. Разве песни поют когда и где попало? Разве песни существуют не для того, чтобы отмечать ими праздники и особые случаи в жизни человека?..

В городе Абуталиб и Рамазан останавливаются у земляков. Неизвестно как, но о приезде ашуга узнают в местном союзе писателей. В это время в городе гостят русские писатели, и в союзе обрадовались случаю показать гостям старейшего ашуга республики.

Абуталиба встречают с почестями. Его водят, поддерживая под руки, говорят приятные речи. Его превозносят, называя старейшиной и патриархом, хотя Абуталиб знает, что в горах Дагестана живет еще немало стариков, помнящих старые песни.

Вместе с русскими писателями Абуталиб едет к рабочим кожевенной фабрики. Он сидит в президиуме, как самый почетный человек. Потом его просят спеть. И он поет своим старческим голосом, подыгрывая на агач-кумузе, покачиваясь и закрывая глаза. Иногда он воодушевляется, голос его обретает молодую силу, но быстро устает и отдыхает, перебирая струны. Аплодируют ему громче всех.

После него выступают другие. Абуталиб дрожащими пальцами цепляет из коробки табак, втягивает его носом и смотрит слезящимися глазами на молодых людей, сидящих в зале. В их лицах он видит приязнь и юное любопытство. И тогда он думает, что не зря решился на такую поездку. Старое, знакомое и забытое чувство колыхнулось в нем. Разве он не в долгу перед молодыми людьми, пришедшими сюда прямо из цехов, в спецовках, с руками, грязными от работы, и глазами, которые жаждут все знать и видеть? Однако что он, старый ашуг, уже спевший свои песни, может дать им взамен? Смутное недовольство охватывает старого ашуга. Он начинает понимать, что есть что-то более важное, чем доживать свои дни, думая о смерти…

На следующий день у земляков, где они остановились, за обедом торжественно разворачивают газету и показывают фотографию, на которой главный московский гость пожимает руку старейшему ашугу республики. Абуталиб едва узнает себя на снимке. В толпе, окружающей их, можно различить и внука… Рамазан бежит на улицу и накупает в киоске десять экземпляров газеты.

По городу Абуталиб ходит в сопровождении внука… То и дело их останавливают, здороваются, заговаривают, приглашают в гости. Оказывается, старого ашуга не забыли. Когда-то, правда, приезжали к нему из города, записывали песни, которых он помнил великое множество. Но потом к ним пропал интерес, его перестали навещать. Даже в родном ауле многие не знают, что он ашуг. Смотрят на него как на дряхлого, доживающего свои дни деда, который только и знает, что спит, нюхает свой табак и сидит со стариками на завалинке. Он, в конце концов, и сам начинает забывать о былой своей славе. Старость берет свое. Не до песен ему. А вот, оказывается, не забыли его. И это неожиданно и согревает старую кровь. Но больше, чем дед, радуется Рамазан. Почести, которые оказывают старику, перепадают и ему. Внук принимает их как должное. В свои семнадцать лет, красивый, с горячими глазами, одетый в городской костюм, он умеет держаться как мужчина. Больше того — как артист. Он готов сопровождать старика на любые встречи — ему нравится быть внуком знаменитого ашуга. Жаль только, нет случая показать собственный талант. Такой бы выдал им репертуар — закачаешься. Ха, это было бы здорово: у знаменитого ашуга внук — талантливый певец, И хорошо бы, в городе узнали об этом. То, что его дед знаменит, производит на Рамазана сильное впечатление. Раньше он не подозревал об этом и теперь не упускает случая, чтобы доказать деду свою преданность. Но дед не замечает стараний внука: у него их, внуков, больше двух десятков, он слабо различает их и не всех даже помнит по именам. Правда, Рамазана он теперь уже узнает — это потому, что тот любит петь. Поет на улице, в гостях, в дороге, поет про себя, но чаще всего во весь голос, чтобы слушали другие. Даже когда их везли в школу на встречу с ребятами, он разливался так, что совсем не слышно было, что говорит директор. Внук плохо воспитан — Абуталиб уже знал и понимал, что это от Гульбы, внушавшей мальчику мысль, что его ждет легкая жизнь. Но разве петь людям песни и нести им радость так уж легко?