Иван Василенко - Золотые туфельки

— Нет ее там. Я на случай, если появится, оставил людей. Вот вам ваш носатый тезка, — положил он на стол Петрушку.

— Ччерт!.. — выругался Крупников. — Вы мне, поручик, все дело загубили! Дернула ж начальника нелегкая поручить арест такому…

— Осторожней! — предупредил вылощенный. Он подошел вплотную к Крупникову и брезгливо процедил: — Я не обязан доставлять девочек сынкам тугосумов. Швейцар в доме моего отца на Лиговской рыбных промышленников дальше передней не пускал.

Крупников поморгал и оторопело сказал:

— Ну, то на Лиговской… Ладно, идите.

— И когда мне выйти, я тоже сам знаю.

Бормоча под нос: «Толстобрюхое хамье…» — поручик вразвалку пошел к двери.

— Ну-с, товарищ кукольник, попались? — повернулся Крупников к смертельно бледному Кубышке. — Хотел я вас еще немного понаблюдать на воле, да очень уж вы обнаглели: под самым окном контрразведки большевистскую песню затянули.

У Кубышки на щеке вздрагивал мускул. Он старался овладеть собой, но щека все подергивалась, и это мешало ему найти нужные слова. Все же он сказал:

— Вы находите, что «Вдоль по Питерской» — песня большевистская?

— Я нахожу, что тебе не отвертеться… — Крупников потянул к себе лист бумаги. — Фамилия, имя, отчество?

Кубышка назвал себя.

— Профессия?

— Артист.

Крупников оттопырил губы:

— Арти-ист!.. Сколько получаешь?

— Дают, кто сколько может.

— Я спрашиваю, сколько большевики тебе платят в месяц? За сколько ты им продался?

— Я не продаюсь, — ответил арестованный, начиная по мере допроса овладевать собой.

— И ты будешь утверждать, что вот это носатое чучело говорит не по большевистским шпаргалкам?

— Этот народный любимец говорит раешником и пословицами, а пословицы есть соль народной мудрости.

Крупников с интересом поднял глаза:

— Хитер!.. Но какая польза в хитрости? Еще в прежних судах, где сидели присяжные заседатели, в увертках был какой-то смысл. А мы ведь тебя и судить не будем. Удавим — и все.

— Я — ваш пленник, — уже спокойно ответил Кубышка; он знал, что обречен, и только мысль о Лясе сжимала ему сердце.

Крупников взял со стола Петрушку, поиграл им, прищуренно глядя не на куклу, а на карниз стены, и сказал, растягивая слова:

— Вот что, старик: все мы живем раз, умирать никому не охота. Живи и ты. Придет время, все утихомирится, ты узнаешь покойную старость. Я даже отдам тебе вот этого твоего любимца. Пожалуйста, ходи, артист, и забавляй людей. Но все это при двух условиях. Во-первых, ты назовешь нам тех, кто тебе платит. Понимаешь, старик, не верю я, чтобы ты действовал, как говорится, по убеждению. На кой черт тебе, бродячему кукольнику, какие-то там убеждения! Твои убеждения — это не пропасть с голоду, добре поесть, добре выпить. И правильно! Для того живем. Второе условие такое: ты напишешь своей дочке записочку… — Моя дочь в море, — прервал его Кубышка.

— Если б она была в мире, ты бы этого не сказал. Продолжаю; ты напишешь дочке записку, чтобы она, ради твоего спасения, пришла ко мне. Не сюда, нет! На квартиру. — Крупников перегнулся через стол и многозначительно уставился своими круглыми, с маслянистым блеском глазами в задрожавшее лицо старика. Понимаешь? — Он встал, открыл сейф. На пухлой руке повисло ожерелье. — Видишь? Чистый малахит. Недавно потрусили одного еврея… И вот, — бросил он на стол массивный золотой браслет. — Великоват, конечно, но из большого сделать малое легче, чем из малого большое… И вот. — На стол упал серебряный в форме змеи пояс. — И это, — помахал он в воздухе черными, с шелковым блеском чулками. — Мечта наших дам, интимный дар французских друзей. Всё — ей. И ходить она будет не в полинялом ситце, а в бархате, как ей и подобает, ибо вся она — как английская статуэтка. Если ты не дурак, то и дочь свою осчастливишь, и сам при ней будешь жить припеваючи. — Крупников опять уселся в кресло и взял в руки Петрушку.

По мере того как он говорил, лицо Кубышки все гуще багровело и все чаще вздрагивал на щеке мускул. Когда Крупников сел, старик еще несколько секунд молча смотрел ему в лицо. И вдруг, резко выбросив вперед руку, сказал:

— Дай!

И столько было силы в его голосе, такая прозвучала убежденность в своем праве приказать, что Крупников раскрыл от изумления рот и послушно протянул куклу.

Не спуская со следователя горевших гневом глаз, отчеканивая каждое слово, старик сказал:

— У Петрушки нет в руках сейчас палки, но он голову свою не пожалеет, чтобы наказать подлеца…

Взмах руки — кукла мелькнула в воздухе, с сухим треском ударила следователя в лоб и распалась на куски.

Отшатнувшись, Крупников гулко стукнулся о стену затылком.

— Конвойный! — взревел он. — Бей его! Топчи! Глуши!

Окровавленного Кубышку отвезли в тюрьму. Попал он в ту же камеру, где столько месяцев томился Артемка.

По два раза в день вывешивались у здания градоначальника сводки о «победоносном» и «ничем не отвратимом» движении белых армий на Москву. Отпечатанные на машинке, сводки эти попадали под стекло витрины раньше, чем в редакции газет, и к двухэтажному, с колоннами дворцу в стиле ампир тянулись заполнившие город сиятельные дегенераты, лысые, в роговых очках банкиры, бородатые, в синих, из тонкого сукна поддевках и бритые, в английских смокингах промышленники, кадетские и махрово черносотенные лидеры, обсыпанные пеплом сигар журналисты, пронырливые, с глазами голодных волков спекулянты. Наступая друг другу на ноги, они толпились на каменных плитах тротуара и так громко сопели, читая свежие строчки сводок, будто внюхивались в каждое их слово.

Но вот в сводках неожиданно появилась весьма подозрительная фраза: «По стратегическим соображениям…» Через два дня всплыла фраза уже открыто неприятная: «Под давлением превосходящего по численности противника…» А затем застекленная дверца и совсем перестала открываться, и за нею, наводя злую тоску, линяла старая сводка, уходящая своей датой все дальше назад.

Встревоженная «соль Русской земли» направилась к дому окружного атамана. Но туда в это время пригнали под конвоем человек двести арестантов дезертиров, мелких воришек, босяков, и прямо на улице стали выдавать им военное обмундирование.

На крыльцо вышел атаман, широкозадый казачий генерал. Багровея и раздувая усы, он заорал:

— Идиоты! Кого вы привели? Да они же при первом выстреле разбегутся или сами начнут стрелять нам в спину! Разогнать эту шпану!

И «шпана» с радостным гиканьем смылась.

Видя такое дело, стала из города «смываться» и «соль».

Но чем хуже складывались для белых дела на фронтах, тем яростнее работала контрразведка. Ляся, пленница маленького флигелька старушки учительницы, куда ее спрятал Лунин, таяла на глазах своей хозяйки. Девушка считала себя виновницей страшной беды, в какую попал ее отец, и мучилась угрызениями совести. Когда Лунин привел к ней ночью Герасима, тот только головой покачал.