Иван Супрун - Егоркин разъезд

— Табачок-то у тебя есть? — спросил Егорка.

— Как не быть — полукрупка. Да, однако, отсырел, проклятый, я ведь под дождь попал.

— Ну, и пусть сыреет, — утешил Егорка. — Будешь курить мой. У меня турецкий, пахучий.

— Ладно, давай твоего. Только ты уж и папироску мне заверни.

— Завернуть-то я тебе ее заверну, но вот еще какое дело… Не заглянуть ли нам в кабак?

— Давай заглянем.

Гришка помог Егорке подняться, и они перебрались на другое место — «в кабак». В «кабаке» друзья уселись друг против друга и закурили. Гришка сосал цигарку — круглую тоненькую палочку, а Егорка попыхивал трубочкой — толстенькой палочкой с сучком.

Ввести в игру курение и кабак надоумила одна понравившаяся ребятам песня «Трубочка». Ее пели ехавшие на войну солдаты. Частенько напевал ее и Пашка Устюшкин. Всего в этой песне было семь куплетов. Егорка же с Гришкой знали только три. Начиналась она как раз с того, что делали идущие домой солдаты, а именно:

Егорка с Гришкой накурились вдоволь и выпили по стакану казенки. «Выпивая», Гришка сильно морщил нос, крякал и чихал, как Антон Кондратьевич Вощин, а Егорка, по примеру крестного, беспрерывно нюхал «хлеб» и теребил бородку. После этого друзья улеглись на траву и протяжно пропели первый куплет.

Второй куплет солдаты и Пашка Устюшкин пели отрывисто — рубили. Иначе и не могло быть, потому что в нем рассказывалось о боевом событии с внезапным горестным исходом. Все слова в этом куплете были резкие, как сабельные удары. Лежа петь его было нельзя.

Егорка с Гришкой резво вскочили на ноги и, размахивая руками, отчеканили:

Ребята снова шлепнулись на траву.

В третьем куплете — в солдатской песне он был предпоследним — говорилось:

Этот куплет Егорка с Гришкой пропели по-своему:

Поезда проносились с большой скоростью, и завязать разговор с ранеными было невозможно. Впрочем, не все поезда мчались, попадались и такие, которые сбавляли ход перед стрелками и шли по разъезду «пешком». Хорошо бы не прозевать такой поезд.

И вот однажды Егорка не прозевал. Поезд шел так, что если бы взрослый человек чуточку ускорил обычный шаг, то вполне поспевал бы за ним, такому же, как Егорке, надо было бежать рысцой.

Егорка начал осмотр состава с «головы». В первом тамбуре ехал главный кондуктор. Увидев Егорку, главный погрозил пальцем:

— Я тебе, шельмец, побегаю, я тебе…

Пришлось остановиться.

В тамбурах второго вагона никого не было, а из окон выглядывали мужики и бабы. На самой нижней ступеньке третьего вагона стоял низенький господин с белым чайником в руке. О том, что это господин, Егорка узнал по шляпе — простые люди их не носят — и по раздвоенной бородке. Поровнявшись с Егоркой, господин потряс чайником:

— Эй ты, мужичок с ноготок! На вашей станции кипяток есть?

— Здесь никакая не станция, — обиделся Егорка.

— А что же тут?

— Разъезд Лагунок. И никакого кипятку нет, и поезд тут не остановится.

— Безобразие!

Господин громыхнул чайником и поднялся в тамбур.

Прошло еще несколько вагонов, но в них ни у окон, ни в тамбурах солдат не было. «Наверно, отдыхают», — подумал Егорка и уже хотел присесть на корточки, чтобы получше рассмотреть под вагонами всякие трубки, рычажки и скобочки, как вдруг увидел тех, кого искал.

Их было двое. Один с пустым рукавом стоял в глубине тамбура. Второй сидел, поставив свою единственную ногу на ступеньку. Рядом с ним лежали выкрашенные в желтый цвет гладенькие костыли.

Егорка сорвался с места и побежал. Безногий солдат улыбнулся и помахал рукой, а безрукий спросил:

— Какая это станция?

— Разъезд Лагунок, — охотно ответил Егорка.

Не переставая улыбаться, безногий пригласил:

— Садись, подвезем.

— У меня билета нет, вытурют.

— Мы тебя в карман спрячем.

— Нет, не сяду.

— Не сядешь, беги домой, а то закружится голова, и угодишь под колеса.

— Она у меня никогда не кружится, — похвастался Егорка. — Рядышком с вами я хоть сколько пробегу.

— А зачем тебе бежать с нами?

— Я спросить у вас чего-то хочу.

— Ну, спрашивай, а то уедем.

Одноногий нагнул голову и подставил ухо.

Егорка приблизился к подножке:

— А почему солдаты, когда едут на войну, песни поют, а когда едут на все четыре стороны — не поют?

Одноногий быстро повернул голову:

— Что?

Однорукий присел на корточки и тоже удивленно произнес:

— Что такое?

— Песни… Когда солдаты едут на войну — поют, а когда едут домой — молчат. Мама говорит, что немец поубивал все песни. Это правда?

— Ах, чтобы тебя! — засмеялся громко однорукий.

А безногий перестал улыбаться и сказал товарищу:

— Не грохочи, Иван. У парня серьезная забота, а ты…

— Нет, вы подумайте только, — не унимался Иван. — «На все четыре стороны», а? Ведь это он в аккурат про меня сказал. Ну, что ж, Митрич, отвечай скорей, а то ведь он всю дорогу будет бежать за нами.

— Песни, сынок, не убиты, — сказал Митрич, — они живы, да только не до песен нам. Вот если бы война окончилась, да всех солдат домой распустили, тогда, может, и запели бы, а то ведь, как на цепях, держат в этих проклятых окопах.

— А кто держит? — спросил Егорка.

— Известно кто, — ответил притихшим голосом Митрич. — Николашка.

— Николашка?..

— Ну да, царь-батюшка. А теперь пожалей свои ноги и ступай домой.

Егорка стал отставать, и когда с ним поравнялся задний вагон, хотел свернуть домой, но вдруг увидел в тамбуре этого последнего вагона еще одного раненого. Солдат был высокий и очень худой, без ноги; он наклонился вперед, опираясь на костыли. Солдат держал платок у рта, поэтому лица его сразу Егорка не мог рассмотреть, да и не до лица было: все Егоркино внимание в первые секунды было приковано к двум белым крестикам и двум желтым медалям, болтающимся на груди. Егорке доводилось видеть на одной груди один крестик или одну медаль, а тут сразу два креста и две медали. «Вот это герой, так герой! — обрадовался Егорка. — Вот бы поговорить с ним». Вагон удалялся, Егорка прибавил ходу и догнал его. Солдат в это время уже не держал платка у рта, он стоял, не шелохнувшись, лишь крестики да медали качались слегка на груди. Егорка поднял голову и чуть не вскрикнул. Лицо у солдата было изувечено: на месте носа — две дырочки; верхняя губа тоненькая-тоненькая, красная и как бы прилипла к деснам; ощерившийся рот перекошен; одна щека сдвинулась вверх и совсем закрыла глаз, а вторая наоборот — обвисла, спустилась ниже скулы. Это ужасное лицо смотрело на Егорку единственным черным глазом, смотрело упорно, не мигая. Егорка остановился, наклонил голову и уставился в землю, но земли он не видел — на него по-прежнему глядело страшное, искалеченное войной лицо.