Вера Карасева - Кирюшка

Так незаметно и добрались они до маминой фабрики. На часах возле проходной было без десяти минут пять. Значит, мама уже кончает работать и разыскивать её в конторе или в цеху нет никакого смысла. Галя и Вовка решили подождать у проходной.

Скоро мама вышла. Увидев ребят, она остановилась и закрыла рукой глаза: верно, подумала, что случилось что-нибудь плохое.

Галя подбежала, обняла маму и вложила ей в руку письмо.

— От папы. Он жив и здоров! — сказала она.

Мама торопливо развернула письмо и стала читать, с трудом разбирая слова, потому что на глаза её всё время набегали слёзы. Но это было от радости, и Галя не мешала ей плакать.

У ворот стояла машина, гружённая солдатскими фуфайками, которые шили на этой фабрике. Шофёр Катерина Васильевна приоткрыла дверцу и крикнула маме:

— Нам по дороге, садитесь, я вас подвезу!

Галя и Вовка страшно обрадовались. Катерина Васильевна помогла им забраться в кузов и устроиться на ватниках. А мама села в кабину.

Ехать было очень хорошо. Просто даже отлично. Где-то далеко, должно быть за островами, садилось прохладное мартовское солнце. Вовка рассказывал Гале о новой книжке. А мама в кабине, наверное, в десятый раз перечитывала папино письмо.

Все сидела во дворе и грелись на весеннем солнышке. И вдруг подошёл Вовка, ведя на поводке собаку. Да, собаку! Правда, ага собака была такая худая, что шкурка висела на ней, как на палке, хвост не круглился бубликом, а болтался, как метёлка, и уши не стояли торчком, а свисали на тощую грустную мордочку. И глазки у неё были маленькие и как будто бы ко всему на свете равнодушные. И всё-таки это была настоящая собака, хоть и очень голодная и худая.

Первая заметила её Кирюшка. Она сказала:

— Я, кажется, сплю и вижу сон. Откуда может быть у нас во дворе живая собака?

А Сережка погладил пёсика по свалявшейся жёсткой шёрстке и спросил:

— Может, её сбросили с самолёта?

Гали усмехнулась:

— Интересно, кому это придёт в голову сбрасывать с самолёта собак? На самолёте привозят в Ленинград письма и газеты.

— Да вы же её знаете, — сказал Вовка. — Это же Шарик. Профессора Фёдора Ивановича. Только он очень похудел и изменился. Профессор сегодня утром улетел и Москву, а Шарика в самолёт не взяли. И Фёдор Иванович поручил его нам. Он сказал: «Я надеюсь, что вы сбережёте Шарика, это мой верный друг».

— А теперь он будет нашим другом. Правда, Вова? — сказал Валька.

— Чем мы будем его кормить? — спросила Таня.

— Что сами едим, то и ему будем давать, — ответил ей Вовка.

Таня покачала головой:

— Ты думаешь, мама тебе позволят отдавать Шарику свой хлеб?

— Весь не позволит, а кусочек — можно.

— Кусочком он не наестся, надо чего-нибудь придумать, — сказала Галя.

— А я уже придумала! Всё придумала! — объявила Кирюшка. — Слушайте! Нас много: рва, два, три, четыре… Если считать с малышами — десять человек. Из десяти маленьких кусочков получится один порядочный кусок хлеба. А если каждый даст от своего супа по три или четыре ложки, так будет полная мисочка…

— Я дам пять ложек, — пообещал Валька.

— Кости ему нужны. Без костей он здоровым не будет. А где мы их возьмём, если нету мяса? — спросил Серёжа.

Кирюшка опять придумала:

— Давайте сходим в госпиталь. Мама говорит, что раненым варят суп с мясом. Скажем, что для Шарика, и нам дадут.

В госпиталь пошли вдвоём. Кирюшка и Вовка. Кирюшка часто бывала у своей мамы и знала все входы и выходы. Они пробрались на кухню и вызвали повара, тётю Ирму. Тётя Ирма — эстонка. Она ещё прошлым летом эвакуировалась в Ленинград, но по-русски говорит не очень хорошо. Она «добрая душа», так говорит Кирюшкина мама.

Кирюшка спросила повара:

— Тёти Ирма, у вас косточки есть? Нам для собаки.

— Есть для собаки, — сказала тёти Ирма. — Хороши варёны косточки. Вы много собаке не давайте, — посоветовала она. — Вы мало собачке давайте, одна косточка. И приходите опить!

Вовка не знал, как по-эстонски будет «спасибо», но знал по-французски. Он сказал:

— Гран мерси!..

А Кирюшка крепко обняла и поцеловала тётю Ирму.

Чтобы в уходе за Шариком был порядок, решили так: хранить и выдавать кости будет Вовка, а Гали в обеденное время станет обходить ребят и собирать для Шарика суп и хлеб. Каждый отливал в мисочку по нескольку ложек, туда же клали кусочки хлеба. Шарик с радостью проглотил бы всю еду сразу, но Вовка не позволял. Вовка делил её Шарику на два раза. А в третий раз он выдавал ему хорошую косточку. Неделю спустя Вовка сказал Гале:

— Ты знаешь, я уже послал Фёдору Иванычу в Москву письмо. Я написал ему, что Шарик поправляется. Чтобы профессор не волновался.

— А что он тебе ответил? — спросила Галя.

— Пока ничего. Но ты же знаешь, что в Ленинград письма идут долго.

Шарик и в самом деле заметно окреп. Он даже вспомнил, что все порядочные собаки умеют лаять, и лаял всякий раз, когда по радио объявляли артиллерийский обстрел или воздушную тревогу. Очень он не любил и боялся стрельбы и бомбёжки. Почти год прожил в осаждённом городе и никак не мог привыкнуть. Каждый раз быстро мчался в убежище и сидел в нём не шевелись. Зато при первых звуках отбоя магом выскакивал во двор и прыгал от радости, что тревога кончилась.

А как-то случилось такое происшествие: к Вовке пришёл Серёжка, они поиграли, а потом улеглись и заснули вдвоём на одном диване. И конечно, не слышали, как по радио объявили, что начался обстрел их района. Они даже не слышали, как над домом пронесся снаряд и разорвался где-то неподалёку. Но Шарик услышал. Он залаял, бросился к мальчишкам и стал их тянуть за брюки. Наверно, он кричал им на своём собачьем языке: «Вставайте! Бежим скорее туда, где тихо и безопасно! Проснитесь же, сони!»

Ребята проснулись, вскочили и, подхватив Шарика, бегом пустились в убежище.

Мама услышала об этом случае и сказала Шарику:

— Ты хороший, ты бдительный пёс! Теперь я могу спокойно оставлять Вовку дома. Знаю, что ты тревогу не прозеваешь.

Слух о том, что в нашем доме живёт собака, разнёсся по городу, и однажды и наш двор пришёл корреспондент-фотограф из «Пионерской правды». Он попросил ребят стать в такие позы, как будто они играют в жмурки, а Шарика уговорил сесть впереди.