Николай Печерский - Восемьдесят восемь дорог

Дома никого из Давлятовых не оказалось. Калитка была закрыта задвижкой. В железных петельках торчала щепка. Напротив, на куче камней грелся на солнце старик в ватном халате, в белых зауженных внизу штанах и новых галошах.

— Салом алейкум, ота, — сказал я. — Что, никого нет?

Старик посмотрел на тонкие блестящие кончики галош, подумал, будто решал какую-то сложную проблему, и ответил:

— Никого, джура, нет. Ашур в контору пошел, а мать на арыке, Сереже рубашку стирает.

— Какому Сереже? — удивился я.

Старик покачал головой, вздохнул и грустно ответил:

— Сыну. Фашисты его убили. Только она, джура, не верит…

Старик вынул из кармана оранжевую тыквочку с узким медным кончиком, насыпал в горсть щепотку зеленого табаку-насу и отправил под язык.

— Так и стирает, джура. Каждую субботу. Погладит, сложит на стул, а потом ждет… У нас, джура, в субботу танцы и кино. Она думает: если Сережа вернется, он наденет чистую рубаху и пойдет гулять вместе со всеми. Вон там она, видишь? Иди встречай!

Я пошел по улочке кишлака к арыку. Дорога спускалась вниз ступеньками из плоских выщербленных камней. Между ними зеленела трава. Я еще издали увидел мать Ашура Давлятова. Она подымалась по ступенькам в черном платье и черном платке, переброшенном длинными концами через левое плечо. Мать Ашура несла на голове высокий медный кувшин. Правой рукой она придерживала кувшин с водой, а в левой несла белую рубашку с широким русским узором. Встречные останавливались, молча опускали головы и давали матери дорогу.

Рафик — товарищ.

Дюшамбинка — так ласково называют в Таджикистане реку Дюшамбедарью.

Тохта — довольно, хватит!

Хоб — хорошо, ладно.

Маджлис — собрание.

Бобо — дедушка.

Овринг — переход из веток и земли на скале.

Дуруст — правильно, верно.

Аскар — боец.

Как ваши дела? Как живете?

Дела наши идут хорошо.

Душман — враг.

Зинда бод — да здравствует.

Шамол — ветер.

Чакрым — расстояние, на котором слышен человеческий голос.