Всеволод Нестайко - Тореадоры из Васюковки

И теперь, когда мы мы, сокрушенно вздыхали, засыпаем наше неудавшееся метро, Контрибуция выглядывает из коровника и сочувственно смотрит на нас. И нам даже кажется, что на глазах у неё слёзы. Дорогая Контрибуция! Какое у тебя большое и нежное сердце! Ты единственная понимаешь и жалеешь нас. Благодарим тебя, корова!

— Еще не закончили, черти болотные? — так неожиданно громыхнул сзади дед Варава, что мы даже присели. Мы утратили бдительность и услыхали, что у нас за спиной делается. Попались всё-таки.

Впереди стенка свинарника, по сторонам густой бурьян, сзади дед Варава. Бежать некуда. Так мы и застыли, присев, как цыплята перед коршуном.

— Не бойтесь, не трону!

Эти слова выпрямили нас, разогнули нам ноги. И словно велосипедным насосом кто-то качнул — это мы вздохнули. И дрожащие губы наши сами собою растянулись в противную льстивую улыбку. Но дед на улыбку нашу не ответил. Не любил дед таких улыбок. Суровым был дед Варава.

Лицо у него было серое и пятнистое, как прошлогодние листья. Губы тонкие и так сжаты, словно во рту вода. Глаза без ресниц, круглые и неподвижные, как у петуха. Из-за этих глаз казалось будто дед навек чем-то удивлен. Но это лишь казалось. Наверно, не было в мире уже ничего, что могло бы удивить деда Вараву. Восемьдесят третий год ему пошел.

— Кончайте, шминдрики, и идите учить уроки, экзамен на носу.

Мы поморщились. Мы это знали. Но нам не хотелось думать об этом. И кто выдумал эти экзамены! Да еще весной, когда воздух пахнет футболом и «чижиком», когда птицы галдят, как бабы на базаре, и когда так солнечно и тепло, что мы с Явою уже трижды купались. Как хорошо было еще в том году в четвертом классе! Никаких тебе экзаменов. Лучше было бы и не переходить в пятый. Никогда в жизни мы С Явой еще не сдавали экзаменов. Это было впервые. И хотя мы ершимся и говорим: «Наплевать!», но у каждого из нас при напоминании об экзаменах ёкает в животе. Лучше двадцать «метро» засыпать, чем один экзамен.

— Кажется, дедушка, всё. Так. как и было Правда же? — неуверенно спрашивает Ява, притаптывая ногами свежую землю.

Дед косо смотрит на нашу работу — видно, что он не доволен. Но говорит:

— Идите, идите уже. Но знайте, что еще раз что-нибудь такое — уши пообрываю и свиньям выкину.

Прижимаясь спинами к бурьяну, мы боком идем мимо дед и, только его обходим, изо всех сил бежим.

И очень вовремя: еще миг и — жесткая дедова рука с размаху впечаталась бы в наши штаны…

Я живу по соседству с Явою. И через минуту мы уже переводим дух в нашем саду.

Мы сиди в картошке под вишнею. Сидим и горюем, что такая досадная неудача постигла нас с этим «метро». Но долго горевать мы не умеем.

— Слушай, — вдруг говорит Ява, — а давай сделаем… подводную лодку.

— Давай, — не задумываясь говорю я. И только потом спрашиваю: А из чего?

— Из старой плоскодонки. Той, что возле вербы… полузатоплена.

— А как?

— Воду вычерпать, дырки позатыкать, просмолить, верх забить досками. Вот тут перископ. Вот тут люк. На дно балласт.

— А двигатель?

— На веслах будет. Нам же не нужно, чтобы очень быстроходная. Лишь бы подводная.

— А дышать.

— Через перископ.

— А на поверхность как всплывать.

— Балласт выкинем и всплывем.

— А как водой зальет и затопит?

— Ты что — плавать не умеешь? Вот еще! «Как? Как?». Фиг с маслом с тобой сделаешь!

— Сам ты фиг с маслом! какой умный!

— Да ну тебя, — сказал Ява уже примирительно. А я совсем ничего не ответил — сегодня ругаться не хотелось.

Мы проходили мимо старого скособоченного колодца с журавлём, из которого уже давно воду не брали — так заилился. Я перегнулся и громко крикнул в душную, пропахшую плесенью и болотом темноту: «О!» Я люблю кричать в колодец: такое «о» нигде не услышишь, как в колодце. Красота, а не «о». Вот и сейчас.

— О!

— О!

— О!

Только эхо раздается — словно аж до центра земли.

И вдруг в эти крики влилось жалобное тонкое скуление. Я навострил уши.

— Ява! — говорю. — Там кто-то есть.

— Врешь!

— А ну крикни и послушай.

Я перегнулся через край колодца и крикнул. Мы прислушались. И отчетливо услыхали из глубины плаксивое щенячье скуление.

Мы переглянулись.

— Какая-то свинья бросила туда щенка, — сказал Ява.

— Точно, сказал я.

— Ну что? — спросил Ява.

— Нужно вытащить, — сказал я. Хоть мог это этого и не говорить. Потому что он таким тоном сказал, в котором уже был ответ.

— Значит так, — сказал Ява. — Я сажусь в ведро и спускаюсь. А ты меня держишь.

— За что? Разве я тебя так удержу?

— Ты и вправду слабак. Не удержишь.

— Значит, я спускаюсь, а ты меня держишь, если ты такой могучий.

— Нет, спускаться буду я. Я первый сказал. И… и у тебя была ангина неделю назад. Тебе нельзя в колодец. И вообще у тебя носоглотка… Мы знаешь что, веревку привяжем вон к тому брусу-противовесу. И ты вытянешь. Очень удобно.

— А где взять веревку?

— Да вон она.

— Да на ней же коза! Вместе с козой привяжем что ли?

— Коза так погуляет, никуда не денется.

— Ну что же — давай!

— Мме-е-е! — радостно запела отвязанная коза и немедленно побежала проказничать. Но нам некогда было её воспитывать.

Ява сел в ведро, я взялся за веревку, привязанную к брусу-противовесу на коротком плече журавля.

— Опускай! Опускай понемногу! — скомандовал Ява.

Операция началась.

Спуск прошел нормально. Мне было совсем не тяжело опускать веревку, и уже через полминуты послышалось глухое, как из бочки, явино: «Стоп! Хорош!»

Я бросился к срубу:

— Аллё! Колодценавт Ява? Как себя чувствуете?

— Отлично! Пульс нормальный. Невесомости нет. Давление триста атмосфер. принял на борт потерпевшего товарища Собакевича. Ой-ой-йой! Что же ты отпустил! Тут такая грязь! Засасывает! Тяни быстрее!

Я ойкнул и бросился назад к веревке. Вцепился двумя руками и начал тянуть.

Ого-го! Ох! Эх! Ух! Ну и тяжело! Тяну, даже приседаю. Изо всех сил, всей тяжестью своего тела тяну за веревку вниз. И вдруг чувствую, что ноги мои отрываются от земли. Ой, мамочка! Это же я сейчас поднимусь и повисну над землей, как жаба на крючке, только ногами дрыгать буду. перевешивают меня Ява со щенком. Ой-ой-йой!

— Ява! — кричу в отчаяние. — Ява! Хватайся за сруб, помогай, а то я в небо взлетаю!

Понял, видно, Ява ситуацию, послушал меня, потому что пятки мои снова коснулись земли. А тут я еще и ногой зацепился за корень, который как раз возле меня из земли высовывался. Закряхтел я изо всех сил — вот-вот жилы, как струны, со звоном полопаются, — и из колодца, словно пузырь из носа, медленно появились явина голова.

Первым на землю ступил «товарищ Собакевич» — кудлатый, вислоухий рыжий щенок, а потом уже Ява.

Я сразу увидел, что щенок — не из нашего конца села. У себя мы всех собак до одной знали — от Гривка, здоровенной овчарки деда Салимона до позавчера рожденных, еще слепых щенят Жучки бабы Маланьи.