Николай Носов - Как шутили в старину

Потом он кивает на меня головой и спрашивает:

— Скажите, а этот мальчик вам очень нужен? Продайте-ка его мне. Я хорошо заплачу за него.

— Не могу, — говорит мать, — он мне самой нужен.

— Для чего вам? Вы себе где-нибудь другого достанете. Я вам за него двадцать рублей дам.

Я вижу, как он хитро подмаргивает матери одним глазом, явно стараясь склонить её на свою сторону. Чувствуя, что моё дело плохо, я с плачем цепляюсь за юбку матери.

— Ну, глупый! Дядя ведь шутит! — успокаивает меня мама. Разве я тебя отдам кому-нибудь?

— Хе-хэ-хэ! — сипло смеётся, прищурив глаза, сапожник.

Он, видно, рад, что напугал меня, а мне противны и его лицо, и голос, и его сиплый дурацкий смех. Я успокаиваюсь лишь после того, как мы выходим на улицу из его пропахшей всевозможными запахами мастерской.

Наконец мы у тёти Лизы, где я чувствую себя в полной безопасности.

Мне нравится ходить в гости к тёте Лизе, потому что она очень весёлая и красивая. У неё гордая, как у лебедя, шея; щёки с ярким, свежим румянцем, будто она только что пришла с мороза; глаза синие, загадочные; брови чёрные, бархатистые, почему-то каждый раз хочется погладить их пальцем; губы — как спелая вишня, всегда смеются; волосы тёмные, с длинными, тяжёлыми локонами, мне как раз почему-то такие нравятся. Платье на ней всегда какое-нибудь яркое, с цветочками, которые я люблю разглядывать. Детей у неё нет, поэтому она безумно любит, когда я прихожу к ней с мамой (сама сказала), и всегда угощает меня конфетами.

В доме, где она живёт со своим мужем, то есть с дядей Витей, много разных интересных вещей, но мне больше всего нравятся два фарфоровых китайчонка, которые сидят рядом на полочке и неустанно кивают головками. Как только мы приходим, я сейчас же пристраиваюсь к китайчонкам, толкаю их в лоб, чтоб они начали кланяться, и смотрю на них, смотрю, пока не унесусь в своих грёзах в далёкую сказочную страну — Китай, где среди изумительно красивых пагод и лёгких, словно воздушных, бамбуковых домиков с важностью ходят китайцы в длинных халатах и китаянки с веерами в руках, бесшумно бегают рикши со своими колясочками, неторопливо шагают слоны, на которых китайцы любят кататься.

Мне обо всём этом рассказывал дядя Витя, только он говорил, что китайцы такие же люди, как и мы с вами, но в моём представлении они почему-то такие же крошки, как эти фарфоровые куколки. Весь их Китай, вместе со слонами и пагодами, представляется мне таким крошечным, что на него без умиления нельзя смотреть.

— Он сказал, что ты очень красивая, — говорит мама тёте Лизе.

Это она про меня.

— Недавно у нас был разговор о тебе, — смеётся мама.

Тётя Лиза начинает хохотать, словно безумная, но меня не оскорбляет её смех. Это правда — я на самом деле сказал, что она красивая, и не нахожу в этом ничего скверного.

— А разве твоя мама некрасивая? — спрашивает меня тётя Лиза.

— Как так? — удивляюсь я. — Моя мама тоже красивая.

— А кто из нас красивее?

— Не знаю.

— Нет, ты скажи, не хитри.

Она садится на диван рядом с мамой, чтоб я мог получше сравнить их. Я старательно вглядываюсь в их лица, но разве можно сравнить с кем-нибудь мою несравненную мамочку! Красота её не такая яркая, как красота тёти Лизы, но зато она вся бесконечно милая и родная.

— Вы обе очень красивые, — говорю я.

Это вызывает у тёти Лизы бурю восторга. Она хватает меня на руки и начинает целовать. Я же изо всех сил стараюсь вырваться из её объятий. Вот уж чего терпеть не могу, так это поцелуев! Другое дело, конечно, если целует мама. Её поцелуи обладают чудесной успокаивающей, умиротворяющей и даже болеутоляющей силой. Даже если болит голова, то и голова может перестать болеть.

Муж тёти Лизы, дядя Витя, — тоже хороший человек. Он очень спокойный, тихий, никогда не дурачится, как тётя Лиза, разговаривает со мной, как с равным, и всегда мастерит для меня из бузины, которая растёт у них во дворе под окном, свистки. Пока мы с ним возимся со свистком, мама и тётя Лиза беседуют о чём-то своём. Тётя Лиза то и дело фыркает от смеха и украдкой поглядывает на меня, но я не обращаю на это внимания.

Наконец свисток сделан, и мы собираемся уходить.

— А ты зачем одеваешься? — спрашивает тётя Лиза, увидев, что я хочу надеть пальто. Её красивые бархатные брови ползут кверху. — Ты останешься жить у нас.

— А мама? — спрашиваю я испуганно.

— Мама пойдёт домой.

— Я хочу с мамой.

— Зачем тебе мама? Ты уже большой. Теперь я буду тебя кормить, одевать.

— Нет, я не хочу без мамы!

— Ну, мама будет приходить к нам по воскресеньям. Иногда мы с тобой будем приходить в гости к маме.

Она отнимает у меня пальто и вешает его высоко на вешалку, где я не могу достать.

— Отдай! — реву я.

— Нет, нет! Я с мамой уже договорилась. Ты теперь будешь мой.

Она снова хочет схватить меня на руки, но я изо всех сил отбиваюсь от неё руками и ногами и плюю ей прямо на платье.

— Фу, какой гадкий! — говорит тётя Лиза. — Не приду к тебе в гости.

Одевшись и выйдя на улицу, я долго шагаю в угрюмом молчании и только сильнее сжимаю руку матери, словно боюсь потерять её.

— Какая злая! — бормочу в возмущении я.

— Ну и глупый! — усмехается мать. — Тётя пошутила, а ты плюёшься, как верблюд, фу!

— А зачем ты меня хотела отдать?

— Да никто не хотел и брать-то тебя! Шуток не понимаешь!

„Что это за шутки такие? — мучительно ломаю голову я. — Один говорит — „отпилю голову“, другой — „продайте мальчика“, третья хочет просто забрать навсегда, и всё это говорится только, чтоб посмотреть, поверю я или нет. Если поверю, то, значит, глуп ещё и надо мной можно смеяться“.

Мне, однако ж, не нравится, когда меня считают глупым, и я стараюсь каждый раз догадаться, правду говорят или просто для смеха. Только угадать мне не всегда ещё удаётся.

Вот мы и дома. Вечер. Отец приходит с работы. В руках у него бумажный фунтик. Я с радостью бегу навстречу;

— Что принёс, папка?

— Гвозди жареные, сынок, маленькие и большие.

— Вот хорошо! Мне больших, — говорю я и, запустив в пакет руку, вытаскиваю горсть обыкновенных железных гвоздей.

Всё смеются, видя моё недоумение, а я прячусь за шкаф и не хочу вылезать оттуда.