Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

Оленька мельком глянула на них. Ей не понравилось, что Костя при всех потрепал Люсю по щеке. И тут же она подумала, что было бы, если бы Виктор сейчас вот взял и потрепал по щеке ее. Нет, это невозможно! Виктор так не поступит.

Официантка принесла графин с коньяком, шоколад и воду.

Костя стал разливать коньяк в маленькие рюмочки. Оленька закрыла свою ладошкой.

— Каплю, — сказал Костя. — Чисто символически. И потом, коньяк с кофе можно даже младенцам.

— Младенцам нельзя пить кофе, — ответила Оленька, но ладошку от рюмки отвела.

— А откуда ты знаешь? — спросила Люся. — У тебя есть младенец?

Оленька посмотрела на нее широко открытыми глазами и вдруг расхохоталась.

— Ты на нее не обижайся, — сказал Костя. — Она — дитя природы. Она и не такое может выдать. Пригубим под шоколад. — Он разломал плитку прямо с бумажкой, бросил на тарелочку. Поднял рюмку.

Виктор поднял свою небрежно, будто изо дня в день только то и делал, что подымал рюмки.

Оленька поплескала коньяк на донышке. Потом неожиданно поднесла к носу, понюхала.

— А говорили, что пахнет клопами.

Костя засмеялся.

— Все зависит от точки зрения и жизненного опыта. Новые запахи ассоциируются со старыми.

Люся вылила содержимое рюмки в рот и блаженно сморщилась. Костя прополоскал коньяком зубы. Виктор глотнул и поперхнулся, с трудом сдержал кашель. Коньяк ожег гортань. Оленька капнула на язык. Капля была жаркой и не противной. Оленька допила остаток.

Костя подмигнул всем: мол, жизнь!

Официантка принесла омлеты. Их съели молча.

Потом пили кофе, черный, горький, с гущей, словно перетертой в ступе.

От кофе или от коньяка Виктору стало жарко. Хотелось снять свитер. Казалось, будто никого нет в кафе. Только они вчетвером. Он говорил громко какую-то чепуху. Люся громко смеялась. Громко звякнула ложечка о стакан.

Виктор смотрел на Оленьку; она была такой красивой, что хотелось плакать. Положить голову на стол — и плакать. Но он не положил голову на стол и не заплакал. Только вдруг глубоко вздохнул.

Потом снова шли через длинный зал. В зале стоял гул. И такой же гул был в крохотном вестибюле, где они одевались.

А когда вышли на улицу, Виктору казалось, что весь город наполнен этим неумолимым гулом, будто высоко в небе идут самолеты.

Прохожие на улице были безликие, возникали ниоткуда и исчезали в никуда. И надо было все время следить за тем, чтобы кто-нибудь из них не наткнулся на Оленьку, потому что все они вели себя странно и ни за что не уступали дороги.

Костя с Люсей куда-то потерялись.

Виктор прощался с Оленькой возле ее дома.

— Витя, — сказала Оленька тихо. — И ничего интересного в этом кафе. А ты пьян. У тебя, наверно, в голове все крутится.

— Ничего у меня не крутится. Но чертовски забавное ощущение. Будто ты очень легкий, но неуправляемый. Хорошо, что нет ветра. Могло бы унести. — Он засмеялся тихонько.

— До свидания, Витя, — Оленька протянула руку.

Виктор взял ее руку и не отпускал, и она не отбирала. Он подумал, что сейчас, раз он пьяный, он может поцеловать ее. Обнять за плечи и поцеловать. Если она обидится, он скажет, что был пьян. А может быть, она не обидится? Может быть, она ждет, чтобы он поцеловал ее?

Виктор облизнул вдруг пересохшие губы. Сказал хрипло:

— До свидания, Оленька.

И отпустил ее руку.

Елена Владимировна ждала Оленьку, сидела в старом плюшевом кресле, поджав ноги, и глядела в одну точку, будто пыталась увидеть дочь сквозь стену.

Маленькая Оленька не доставляла больших забот: накормить, постирать, побегать с ней вокруг стола, радостно прислушиваясь к звонкому смеху… А теперь Оленька выросла, и Елена Владимировна растерялась. Как опекать ее, чем удержать возле себя, от чего оберегать?

Уже одиннадцатый час, а ее все нет. И Елена Владимировна замирает в кресле, буравит взглядом стену, и мерещатся ей всякие ужасы… Кто-то рассказывал: в саду какой-то хулиган пырнул девочку ножом. В карты ее проиграл… Мальчик ушел из дому и не вернулся. Так и не нашли… Шоферы гоняют как угорелые… Сколько опасностей подстерегает человека!.. А Оленька такая беспомощная!..

Елена Владимировна ежится в кресле, вздрагивает от каждого звука, от каждого шороха… Кажется, шаги на лестнице? Нет. Это стучит встревоженное сердце. Двери закрыты, шагов на лестнице не услышишь.

Только задребезжал звонок, Елена Владимировна вскочила с кресла и, забыв надеть туфли, в шерстяных носках побежала к двери.

— Оленька!.. Ну как тебе не стыдно. Ушла, называется, погулять на часок.

— Прости, ма, пожалуйста… И надень туфли.

— Туфли? Конечно, я надену туфли. Где ты была?

— В кино, ма.

— Одна?

— Нет, меня пригласил мальчик.

— Какой?

— Из нашего класса.

— Можно было позвонить по телефону.

— Мы опаздывали.

— Я волновалась.

— Понимаю.

— Если бы ты понимала, приходила бы домой вовремя. Вот я скажу па.

Оленька пожала плечами.

— Пожалуйста. В конце концов я не ребенок! И если ты хочешь знать, мы после кино целой компанией ходили в кафе.

— В кафе? — Елена Владимировна в ужасе схватилась за голову. — В какое кафе?

— В «Север». Пили кофе. С коньяком, — добавила Оленька, чтобы поддразнить мать.

— Боже мой. У папы будет инфаркт.

— А ты ему не рассказывай.

— Как же ты можешь! Ты же еще девочка. Оленька, и ты пила коньяк?

— Разумеется. Он пахнет клопами.

Елена Владимировна села в плюшевое кресло, сморщилась и зашмыгала носом.

— Ты что, ма?

— Я сейчас заплачу. У меня дочь — пьяница. Хлещет коньяк по вечерам в подозрительной компании.

— Ма! Так уж сразу и хлещет. Я только попробовала кончиком языка. И компания вовсе не подозрительная. Обыкновенные ребята. — Оленька обняла мать и потерлась носом о ее щеку. — А еще мы ели очень вкусный омлет с сыром. И мальчик проводил меня до самого дома.

— Ты совсем отбилась от рук, Оленька. Иногда мне кажется, что это очень несправедливо, что дети растут.

— Ма! Ты же сама была девочкой, а потом выросла и даже вышла замуж. Разве ты с па не ходила в кафе?

— Ходила. Но это ничего не значит. Мало ли куда мы ходили с па? Мы были взрослыми.

— А мы? У меня уже есть паспорт!

— Вот па сходит в милицию и попросит самого главного начальника, чтобы у тебя его отобрали. Вот и будешь без паспорта.

Оленька засмеялась, снова потерлась носом о щеку матери и сказала:

— Пожалуйста, не надо. Я больше не буду. Я буду хорошая. Буду учить уроки и свяжу тебе новые шерстяные носки, чтобы ты могла бегать по квартире без туфель. А теперь, раз ты больше не сердишься, я удаляюсь в свои апартаменты и буду делать уроки.