Илья Туричин - Закон тридцатого. Люська

Даже если она его поймет и простит, разве будет все так, как прежде?

«Подумаешь! Из школы выгнали! Да и сам не пойду, пока там этот…»

В дверь постучали.

— Да! — Виктор протянул руку, чтобы снять звукосниматель, оглянулся на дверь и замер.

В дверях стояла Оленька.

И в то же мгновение ветер за окном прорвал пелену туч, в окно хлынуло солнце. Виктору показалось, что он бредит. Он смешно зажмурился и потряс головой. Оленька не исчезла.

— Здравствуй, Витя, — сказала она.

И Виктор понял, что случилось невероятное: пришла Оленька, Оленька, Оленька пришла. Он шагнул к ней.

— Здравствуй.

Оленька вошла в комнату, осталась стоять посередине.

— Раздевайся. Садись.

— Я на минуту. Мне надо… Я… — забормотала Оленька, расстегивая пуговицы.

Виктор помог ей снять пальто. Повесил на гвоздик возле двери. Не хотелось выносить его на вешалку в коридор. Не хотелось, чтобы из глаз исчезало хоть что-нибудь, принадлежащее Оленьке.

— Я ни в чем не виновата. Это мама…

— Знаю.

— Знаешь?.. Вас с Плюхой из школы выгнали?

— Ерунда. Как сказал младший лейтенант, «за отсутствием состава преступления»…

— А я из дому ушла. Глупо?

— Не знаю. Наверно.

Виктор открыл ящик стола, достал оттуда несколько листков и протянул Оленьке.

— Вот, возьми… Твои…

Оленька узнала письмо и стихи. Посмотрела на Виктора благодарно.

А пластинка все крутилась и крутилась, тоненько шипя.

— Сними пластинку.

Виктор бросился к радиоле. Снял пластинку.

— Что это? — спросила Оленька.

— «Метелица». Папа поет.

— Твой папа? Поставь, пожалуйста.

Виктор заколебался. Но ведь Оленька просит!

И снова в комнате зазвучал мужской голос. Оленька слушала. А Виктор смотрел на нее и думал о том, что вовсе не солнце ворвалось в окно. Оленька принесла тепло и свет.

Дверь открылась, и вошел Плюха. Сказал громко:

— Зря ходил, нет ее до… — увидел Оленьку и замер с открытым от удивления ртом.

Так они и дослушали пластинку втроем. Когда она кончилась, Оленька повернулась к Плюхе:

— Здравствуй, Веселов.

— Здорово. Нашлась? А он меня шесть раз к автомату гонял. Лыцарь!

— Плюха!

— Чего — Плюха? Факт! А факт — штука упрямая… М-да… Ну, я пошел.

— Куда? — спросил Виктор.

— Дела, знаешь.

— Не треплись.

Плюха надул щеки и вдруг пропел:

Оленька и Виктор рассмеялись.

— Садись, — сказал Виктор. — Садись, собрат по несчастьям.

Лева застал их мирно обсуждающими таинственные сигналы из космоса, о которых сообщали газеты.

— Я не помешал?

— Нет, что ты! Заходи, Лева, — обрадовался Виктор. Ему было приятно, что Лева застал у него Оленьку.

— Хорошо, что вы все здесь. Ты почему не была в школе?

— По глупости и слабости, — ответила Оленька.

— Понятно. А вас приказано допустить к занятиям. До решения педагогического совета. А вообще-то бояться нечего. Все правильно.

— Ага! — воскликнул Плюха. — Хорошо, что я своим предкам ничего не сказал. А то бы, выходит, зря всыпали.

— А я маме скажу, — задумчиво произнес Виктор. — Скажу все, как было. — Он посмотрел на Оленьку. — И про письмо, и про стихи, из-за которых сыр-бор разгорелся. Верно? Чего прятать? Нечего прятать. А если кто слово скажет!.. — Виктор сжал кулак и угрожающе потряс им над головой.

— Точно, — подтвердил Плюха. — И я добавлю! — Он сжал свои тяжелые рыхлые кулачищи.

— Не будут смеяться, — сказал Лева. — Собственно, над чем смеяться? Мой дед сказал, что тут не плакать надо, а радоваться, если у людей любовь. Извините.

Оленька покраснела, но не отвернулась.

Лева рассказал, как по закону скелета была устроена молчанка. И как пришел Петушок, но так и не смог воздействовать на ребят.

— Кто-то ему рассказал про закон скелета, так он раскричался: «тайное общество», «организованное хулиганство»! Обещал принять строгие административные меры.

— И откуда у людей такая жестокость берется? — спросила Оленька, болезненно морщась.

— Не знаю, — сказал Лева. — Скорее всего — от внутренней некультурности.

— А я думаю, что борьба за существование. Он боится за свою должность, за свою зарплату. И готов выслуживаться как попало! — сказал Плюха.

— Может быть, он продукт эпохи? — сказал Виктор. — Безобразное, рожденное рядом с прекрасным?

— Во всяком случае, это ужасно — жестокость, жестокосердность, — вздохнула Оленька. — Я пойду, мальчики. Мама, наверно… — Она не закончила фразы, направилась к висящему на гвозде пальто.

Виктор опередил ее, помог одеться. Оленька кивнула всем и ушла. А солнце в комнате осталось и грело ласково, по-весеннему. Ребята с минуту помолчали. Потом Виктор сказал:

— Я ее очень люблю. Понимаете? Раньше я бы этого не сказал, а теперь — не боюсь. Любовь не надо прятать, за нее надо драться. Драться!

Друзья понимающе кивнули.

Дверь открыл отец.

— Здравствуй, па, — сказала Оленька, проходя мимо него в переднюю.

— Здравствуй, — лицо отца было хмуро.

«Очень сердит», — подумала Оленька и вздохнула.

— Что ж ты стоишь?

— Я не стою, — она стала снимать с себя пальто медленно-медленно. — Я была у Фаины Васильевны.

— Известно.

Оленька наконец повесила пальто на вешалку. Куда идти? К себе или в столовую?

Алексей Павлович угадал ее мысли.

— Иди к маме. Она тут чуть с ума не сошла.

Оленька покорно пошла в столовую. Мать сидела в кресле, прижав руки к груди. Глаза у нее были вспухшие и растерянные.

— Здравствуй, ма, — сглотнув, сказала Оленька.

Елена Владимировна молча протянула к ней руки и вдруг заплакала.

— Я дура, Оленька. Я определенная дура. Только я хотела… хотела… тебя… уберечь…

— Лена, — повысил голос вошедший вслед за Оленькой Алексей Павлович.

— Хорошо, Алеша, хорошо… Я… не… не буду…

Оленьке стало жаль мать. Ну конечно же, она хотела добра. Надо было ей все рассказать, объяснить. А не уходить очертя голову.

— Прости меня, мамочка. Это было глупо.

— Хорошо, хорошо…

Оленька уткнулась в ее плечо и готова была сама разреветься.

— Организуем соленую Ниагару? — сердитым голосом сказал Алексей Павлович. Но сердитым был только голос, Оленька поняла, что он не сердится. — Отклейтесь друг от друга, девочки. Давайте-ка поговорим.

— Не надо, па. Все понятно. Молодости свойственно ошибаться, — сказала покорно Оленька.

— В школе ты тоже, видимо, не была?

— Нет.

— Что же ты думаешь делать дальше?

— Пойду в школу.

Ответ обезоружил Алексея Павловича.

— Ага. Проясняется. А письма эти страшные где?

— У меня.

— Если не хочешь, можешь мне не показывать.

— На, — Оленька протянула отцу листки.

Алексей Павлович ваял их и, все еще хмурясь, начал читать. И по мере того, как он читал, лицо его менялось, таяли морщины, веселели глаза.