Владислав Бахревский - Хранительница меридиана

А когда бураны заносили перевал, Нина показывала экспедициям неприметные, трудные, но самые короткие тропы. Она вела их под скалами, по сыпучим, звонким каменным потокам, приказывала прыгать через провал и снова стояла, подняв руку, провожая людей в далекий нелегкий путь.

Мать ушла на охоту. В два часа дня Нина включила трансформатор и записала показания приборов. Корона была значительная. Видимо, из-за влажности. Над перевалом ходили снеговые тучи.

Дела были закончены, и Нина стала думать, чем бы ей заняться. Она вспомнила, что давно не играла в ножички. Не в простые, а в те, которые придумал ей отец.

Взяв нож за кончик лезвия, она бросала его в доску. Расстояние с каждой победой увеличивалось. Нож у Нины был замечательный. Настоящий кинжал, подарок одного глациолога, человека, изучающего ледники. Упражнения были сложные, и самым трудным было, конечно, последнее. Повернувшись спиной к доске, Нина пять раз угодила в цель.

— Ого! — сказали за спиной. — Настоящая дикарка.

Нина вынула нож и стала спокойно рассматривать незнакомца.

— Как же ты меня подпустила так близко? — спросил человек. — А вдруг я разбойник?

— В горах разбойников нет. В горах только люди, — сказала Нина.

И вдруг рассердилась:

— Лошадь, которую ты спрятал за большим камнем, уже висит задними ногами над пропастью.

Человек испуганно обернулся, что-то пробормотал и, спотыкаясь, помчался к лошади.

Через полчаса отряд был у домика. Нина уже знала, что это глациологи, что они несколько дней будут на перевале, а потом пойдут дальше, и что неудачный разведчик — Николай Тополев, мерзлотовед. Когда отряд подходил к дому, Тополев не подпустил Нину к окну, сказал, что ее ждет сюрприз, а потом сразу ушел.

Нина подбежала к зеркальцу и взъерошила пальцами брови. Она любила казаться суровой. Дверь отворилась, и в комнату вошел кто-то большой и тяжелый. Нина повернулась и от страха зажмурила глаза. Перед ней стоял отец. Целое мгновение они молчали.

— Большая, — сказал Волков.

Нине было страшно посмотреть отцу в глаза. Ведь ему, наверно, так стыдно сейчас. Она смотрела на сапоги, пыльные, с потертыми выгоревшими голенищами.

— Лошадей не распускайте, — сказала она. — Снег будет.

Нину толкнул ветер. Большие руки подняли ее на воздух и прижали к груди. Она одернула задравшееся платье.

— Господи, — сказал отец. — Ты уже совсем взрослая. Дочка. Нина. Хозяйка моя.

Нине было так хорошо и так хотелось заплакать и поцеловать отца, что она забилась в его руках, как самая дрянная, капризная девчонка, а потом очень тихо сказала:

— Отпустите.

Ей было обидно за свою проклятую гордость. Ей было так жалко, что нельзя любить этого человека, и, сдерживая слезы, она вежливо попросила:

— Отпустите.

И потом ушла, медленно, твердо. Мимо лошадей, вьюков, товарищей отца. Она, кажется, здоровалась с ними и даже указала, где взять воды. Она ушла на свой камень и вернулась ночью.

У родника ее остановили голоса. Сначала говорила мать, потом Волков.

— А помнишь, как я подвернула ногу? Почти на самом перевале.

— Помню, Вера. Я нес тебя и совсем не чувствовал тяжести.

— Я была легкая. Я бы, наверное, могла дойти сама, но мне нравилось, что ты большой и сильный.

Мы отдыхали здесь у ручья и тоже были звезды и очень темно, но я все равно видел, что глаза у тебя синие.

Мать засмеялась:

— Ты все забыл. В ту ночь светила луна.

— Почему так нескладно вышло? — отец щелкнул зажигалкой. — А Нина как выросла! Я ее на руки взял, а она платьишко одергивает. Маленькая женщина. Дочь.

— Поцелуй меня, — сказала мать.

У Нины закружилась голова. Где же гордость у матери? Она побежала, и камни зазвенели под ее ногами. Потом она сразу замерла и услышала отчетливый голос Волкова:

— Опять где-то обвал. Камни падают.

А мать сказала:

— Бедная девочка.

Утром Николай чистил ружье.

— Ты стреляешь? — спросил он Нину.

— Приходилось.

— Видишь красный камушек? Нина взяла ружье. У нее почему-то дрогнула рука. Заряд попал ниже.

— Смотри, — сказал Николай.

Он небрежно вскинул ружье, и маленькая серая птица, косо резавшая воздух крыльями, рассыпалась медленными пушинками, будто с горы вытрясли кукольную подушку.

— Эх, ты! — Нина смерила Николая презрительным взглядом. — Стрелок!

Два дня Нина не замечала Тополева, на третий, вечером, она потащила его к ручью для разговора.

— Тополев, — сказала она, — я бы ни за что с тобой не заговорила, но мне не у кого спросить. Завтра Волков идет на северный склон и берет меня в провожатые.

— Ну и что?

— Тополев, миленький! Ну как же ты не понимаешь? Ну ты пойми! Я не могу.

— Почему?

— Я дала слово, что буду ненавидеть его.

— Зря, он хороший человек.

— Хороший? — Нина вскочила на ноги.

— Да, Нина, хороший. Вырастешь — поймешь.

— Пойму? — Нина села, словно упала. — Ничего ты не понимаешь, Тополев! А мама? Ты ничего не понимаешь, Тополев.

— Глупенькая!

— Он обнял ее за жесткие упрямые плечи.

— Я не пойду завтра. — В голосе Нины послышалась неуверенность. Она хотела, чтобы с ней согласились, и надеялась, что ее возражения будут биты.

— Ты должна пойти, — сказал Тополев.

— Но я не скажу ему ни одного слова.

Волков понял ее настроение. Они шли молча. Мимо озер. Вдоль реки. По снегу. Привал Нина разрешила у красных скал. Скалы лезли к небу, щеголяя друг перед другом остротой и неприступностью пиков.

— Посмотри, Нина! — отец показал на одну из вершин. — Настоящий воин.

Скала действительно походила на воина. Был здесь и шлем, и большие глубокие глаза, и нос, и рот, припущенный густыми зеленоватыми усами.

Нина промолчала.

— Ну, пошли, проводник, дальше, — сказал отец, подымаясь.

Часа через два они добрались до ледника. Пока Волков занимался своими учеными делами, Нина спала на большом четырехугольном камне, в тени.

Ей снилось страшное. Отец ползет по круглым камням Черной скалы. Плавает клочковатый туман. Камни становятся сырыми. Руки отца скользят, и нет под ногой надежного уступа. Он глядит на нее умоляющими глазами, и она кричит:

— Папа! Папочка! Погоди!

Она достает из рюкзака клубок шелковой веревки и смотрит на черные камни, запоминая трещины и уступы.

— Нина! Не смей! Не смей!

Голос отца дробится на множество высоких выкриков, й они гремят со всех сторон.

— Не смей! Не смей!

Но она уже ползет вверх.

Шаг, прицел — и еще шаг. Ей душно от рассчитанного ритма подъема, но спешить нельзя.

Шаг. Прицел. Пальцы ощупывают новый зазор — и снова шаг. Вершина!

Нина закрепляет веревку и бросает петлю отцу.

— Папа!

Теперь Волков спасен. Он смеется, притопывает ногами и вдруг поет ту самоделку, которую сочинил когда-то для Нины.