Аделаида Котовщикова - Горы и этажи

— Сейчас же слезай! — тихим, каким-то нутряным голосом с трудом произносит бабушка. — Не-мед-лен-но!

Без сил она опускается на скамейку под каменным забором и прикрывает глаза. Когда Ваня подбегает к ней, весело смеясь, бабушка хватает его за руку — и это такая цыплячья лапка держалась там в вышине за ветку! — несколько раз сильно шлепает по штанам и сердито кричит:

— Вот бы ты оборвался и убился бы! И что бы было?

— Наверно, я был бы убившийся, — резонно отвечает Ваня. — Но я же никогда не оборвусь.

Вот неожиданность! Ваня открывает глаза и видит высокую застекленную дверь. А за дверью — крыши, крыши, крыши. Белые на зеленоватом холодном небе. Ваня становится в кровати на колени и, вытягивая шею, издали засматривает в стекла, отгораживающие его от белых крыш.

— Снег! — вполголоса произносит он взволнованно. — Баба, это снег?

Никто ему не отвечает. Бабушки в комнате нет. На диване спит мама. Во сне лицо у нее безмятежное. Наверно, ей снится, что все растения выросли такими, как она хочет, и что Ваня здоров, не балуется и ни одна буковка не вылезла у него за линейки.

Ваня вылезает из кровати и бежит к стеклянной двери. Теперь видно не только крыши, а и самые дома. Желтые, серые, коричневые. В стенах домов окна. Окон такое множество, что, может, тысяча. Уже рассвело, разве совсем немножко сумерки, но во многих окнах горит электричество — не успели или забыли потушить лампу. В одном окне Ваня видит дяденьку — он ходит по комнате, в другом — девочка сидит за столом и что-то ест. Рядом стоит женщина. Все они маленького роста, потому что до них далеко. Между Ваней и этими людьми — глубокая пропасть. Ваня будто стоит ка высокой скале, а под ним горные отроги, заколдованные в дома. На дне пропасти чернеет тротуар. По нему движутся человечки. Человечки и на тротуаре и в домах. Если окон тыща, а в каждом окне живут по двое, как Ваня с мамой, или по трое, то человеков получается тыщи две-три. А если еще у кого есть и папа, то это сколько же народу под этими крышами, припорошенными снегом, на которых, как ставшие дыбом волосы, торчат между трубами антенны?

Входит бабушка и смотрит на пустую кровать, потом видит Ваню. Тощий, в пижамке, он стоит у балконной двери с изумленным лицом.

— Босиком на холодном полу! От двери дует! — Бабушка подхватывает Ваню под мышки и тащит его к кровати.

— Первоклассника на руках носишь, — сонно бормочет с дивана мама. — И не вздумай его одевать. Пусть сам. Он и так лодырь.

Бабушка целует сидящего на кровати Ваню, приглаживает ему спутанные мягкие волосы. Глянув на повернувшуюся на другой бок дочь, натягивает Ване чулки и шепчет:

— Не шуми! Пусть мама поспит. У нее отпуск, надо ей хорошенько отоспаться.

— Баба, с какого класса принимают в юннаты? — тихонько спрашивает Ваня. — Вот в зоосаду.

— Вообще с шестого. Уже и с дикими зверями. Ну а так и со второго класса бывают юннаты. Особенно в деревне. С утятами, с цыплятами возятся. — Бабушка расправляет на Ване рубашку, перекидывает ему через плечи и застегивает лямки коротких штанов. — Иди умываться. Только к Алеше в комнату не входи. Там все разложено, вчера не успели собрать…

Как ящерка, выскальзывает Ваня из бабушкиных рук, одним прыжком достигает двери Алешиной комнаты, распахивает ее и жадно оглядывает письменный стол. Россыпь невиданных, непонятных и тем более потрясающих сокровищ на столе: приборы и приборчики, всякие металлические штучки, коробочки, обрывки кинопленки, будто темные тонкие плоские змейки, карандаши, листки бумаги…

— Не вздумай хотя бы пальцем прикоснуться! — Бабушка берет Ваню за плечи и выводит его из комнаты.

— Не вздумаю! — со вздохом твердо говорит Ваня.

Кому не хочется все потрогать, пощупать, повернуть винтики, покрутить каждое колесико! Но если Алеша велел не прикасаться, то о чем разговор? Невозможно обидеть Алешу, маминого младшего брата, и его товарищей. Они такие все большие, прямо великаны — Ваня им по пояс. Они инженеры, все умеют и очень добрые. Вчера вечером пустили Ваню в свою комнату. И он сидел среди этих великанов на диване, равный среди равных. На самом удобном месте сидел, прямо против стенки, на которой был приколот лист ватмана. В комнате потушили свет. На Ванино плечо легла рука Вовы, самого доброго из всех «Алешкиных мальчиков», как говорят бабушка и мама Ната, — Вовы, с которым можно как угодно возиться, прыгать на его плечах, бороться и обо всем с ним разговаривать. На листе бумаги появился светлый прямоугольник. И вдруг случилось настоящее чудо. Ваня увидел длинную деревянную лестницу, освещенную солнцем, а по лестнице сбегает Алеша, высокий, худой в спортивном костюме и с фотоаппаратом через плечо. Вдруг Алеша остановился на ступеньках, посмотрел на пораженного Ваню и засмеялся, зубы его заблестели на солнце. А вслед за Алешей идет Вова, лучший из «Алешкиных мальчиков», и еще другой Вова, не такой черный и высокий, а светлый и пониже ростом. А внизу лестницы сверкает, вся в бликах, река. И вот уже все в лодке, плывут по реке, гребут веслами изо всех сил, потому что против течения. По берегам лес, густой-прегустой, сплошь из островерхих елок. Ваня сидит с вытаращенными глазами, вне себя от удивления: вот же они все — Алеша, и оба Вовы, и Петя — сидят в комнате рядом с ним, а вон они же плывут по реке!

Не выдержав, Ваня вскакивает с дивана, расталкивает чьи-то большие колени, бежит в кухню, где бабушка готовит ужин, кричит в восторге:

— Там телевизорик, баба! И там, оказывается, Алеша и все остальные! Иди смотреть! Мама, жаль, в театре…

Торопливо прокричав необыкновенную новость, он несется обратно в комнату, полную чудес. Место его занято, но Вова, тот, что черный и веселый, подхватывает его к себе на колени. Не спуская глаз с экранчика, на котором Алеша и его товарищи вытаскивают лодки на берег, Ваня гладит рукой немного колючую щеку того самого Вовы, который на экране подталкивает лодку. Чудеса, чистые чудеса!

— Мяса в тебе, брат, маловато, — раздается над Ваниным ухом голос Вовы. — А жиру так ни на копейку.

От избытка чувств, до краев переполненный удивлением, Ваня гладит Вове то одну, то другую щеку и не подозревает, что легкое прикосновение его руки вызывает у двадцатипятилетнего парня странное ощущение: ему и смешно и жалко почему-то.

— Потолстеть надо, Ванька, слышишь? — тихонько говорит Вова. — Что ж макароной-то быть? — С любопытством, с потеплевшим сердцем он рассматривает украдкой детское ухо, освещенное лучом от киноаппарата, тонкую шею, чувствует под рукой худые плечики: ишь ты, человечек!