Нил Шустерман - Здесь был Шва

Шва пожал плечами.

— Да вроде.

— Продолжайте, пожалуйста, — попросил я. — Расскажите о том дне.

— Да-да, тот день… — Гюнтер взглянул на дверь — убедиться, что никто не войдёт и не помешает нам. — Второй мясник, тот, что работал в дневную смену — Оскар его звали — ненавидел свою работу. Он был мясником в третьем поколении. За три-то поколения кровь ох как разбавиться может. Никакого рвения в работе. Не любил он её, не понимал…

— Не врубался, — заметила Лекси. Я прыснул, но тут же одёрнул себя.

— Я никогда ему не доверял, — продолжал Гюнтер. — Какой-то он был… непредсказуемый. Как вы говорите… импульсивный , вот. Бывало, такую дичь нёс! Например, говорил, что в один прекрасный день придёт к управляющему, всадит тесак в его стол и выйдет как ни в чём не бывало. Или угрожал резать мясо такими, знаете, странными кусками, неестественной формы — лишь бы покупателей озадачить. Мне еле-еле удавалось отговорить его. Толковал мне о местах, где ему хотелось побывать, но куда он так и не выбрался: Аляска, там, Флорида-Киз. Или к индейцам хопи, или на байдарке по реке Колорадо. Всё слова, слова. Никуда он не ездил. Оскар проводил свои отпуска дома один, и давление всё нарастало, нарастало… Я не знал как, я не знал когда, но знал, что он неизбежно сорвётся — это лишь дело времени. Может, думал я, вместо стола управляющего он всадит тесак ему в башку. Или… или ещё чего похуже.

— Какое это имеет отношение к моей матери? — нетерпеливо воскликнул Шва.

— Самое прямое, — ответил Гюнтер. — Потому что твоя мать была там в тот момент, когда Оскара наконец переклинило.

Гюнтер наклонился вперёд и посмотрел прямо в лицо Шва. Такое впечатление, что мы с Лекси испарились, оставив их вдвоём.

— Вообще-то, — проговорил Гюнтер, — это твою мать переклинило первой. Я был здесь, в этой комнате, когда услышал — твоя мать плакала. Рыдала так, будто кто-то умер. Так, будто наступил конец света. Я теряюсь перед женскими слезами. Я не пошёл. Но Оскар — он был чутким человеком, отлично управлялся с эмоциональными покупателями; вот он и занялся твоей матерью.

Сначала он говорил с нею через прилавок, всё пытался успокоить. Потом завёл её за прилавок и усадил. Мне пришлось взять на себя обслуживание покупателей, пока они толковали. Кое-что из их разговора я слышал. Ей казалось, будто она наблюдает за собственной жизнью откуда-то снаружи, словно бы через подзорную трубу. С ним было то же самое. Много раз она собиралась покончить со всем этим. И он тоже. Но она так ничего и не сделала… потому что больше всего на свете боялась, что она уйдёт, и этого никто не заметит.

Я увидел, как кровь отхлынула от лица Шва. Он так страшно побледнел, что я испугался, как бы он не свалился в обморок.

— Ну и вот, иду я в заднюю комнату — нарубить бараньих голяшек… Тогда была еврейская Пасха, понимаете ли, а в этот праздник сколько голяшек ни наруби — всё мало. Возвращаюсь и вижу: Оскар стащил с себя передник и суёт его мне. «Я ухожу», — говорит. «Но Оскар, до конца смены ещё полчаса! — говорю. — Самое хлопотное время. И ещё праздник этот!» Но ему наплевать. «Скажи управляющему, что я нарезался и отрубился», — говорит он. Потом берёт твою мать за руку и поднимает со стула — может быть, вот этого самого, на котором ты сейчас сидишь. Он поднимает её, и теперь она уже смеётся, а не плачет, а потом они вылетают в заднюю дверь, словно два влюблённых голубка. И больше никто никогда их не видел.

Шва с отвисшей челюстью во все глаза смотрел на мясника.

— Теперь тебе всё известно, — сказал Гюнтер, с удовлетворением кладя ногу на ногу. — Может, ещё раз рассказать?

Шва затряс головой, но не как обычные нормальные люди, а как какой-нибудь китайский болванчик.

— Моя мать убежала с мясником?

— Правильнее было бы сказать, что это он убежал с ней… но, да, теперь ты знаешь, что случилось.

Голова Шва продолжала раскачиваться туда-сюда.

— Моя мать сбежала С МЯСНИКОМ?!

Гюнтер взглянул меня, словно прося разъяснить, почему у Шва заело пластинку.

Шва был на грани — того и гляди, его тоже переклинит.

— Это какой же полоумной надо быть — сбежать с мясником и забыть своего пятилетнего сына в отделе замороженных продуктов?!

— Это вопросы, на которые я ответить не могу, — сказал Гюнтер.

— Главное в другом, — втолковывал я Шва. — Она не растворилась в воздухе!

— ДА ВЕДЬ ТАК ЕЩЁ ХУЖЕ! — взорвался Шва. Гюнтера аж подбросило от неожиданности. — ЭТО В СТО РАЗ ХУЖЕ! С МЯСНИКОМ ?!

Он вскочил, стул вылетел из-под него и ударился о край стального стола — тот загудел, словно колокол.

— Ненавижу её! Ненавижу! Ненавижу, ненавижу, ненавижу её!

Гюнтер встал и попятился.

— Я, наверно, лучше пойду закончу уборку.

Поскольку эмоциональных покупателей Гюнтер чурался, он побежал прятаться от Шва в холодильник.

Теперь у Шва тряслась уже не только голова — всё его тело ходило ходуном. Кулаки сжались и задрожали, костяшки побелели, лицо побагровело.

— Она бросила меня, а я-то думал… Я думал, что это моя вина!

— Кельвин, Кельвин, всё нормально! — попыталась успокоить его Лекси.

— Ничего не нормально! И никогда не будет нормально! Как ТАКОЕ может быть нормально? Как у тебя язык повернулся сказать, что это нормально?!

И тут меня словно ударило: а вдруг для Шва было бы гораздо лучше ничего не знать? Может, я совершил огромную, грубейшую ошибку, позволив ему услышать правду? Что хуже: друг, рассказывающий пусть горькую, но правду, или друг, из сострадания утаивающий её? Как сказал бы Гюнтер: «Это вопросы, на которые я ответить не могу». Впрочем, в тот момент и в том месте мне не хотелось размышлять над этим. Вот приду домой — тогда и стану терзаться. Опять небось всю ночь проворочаюсь, думая, каким же я был дубиной и что меня, наверно, сработали из пистутовского пластика — такой я болван бесчувственный.

Лекси взяла ладони Шва в свои, желая утешить, но тот попросту впал в истерику, как будто снова превратился в пятилетнего ребёнка, забытого в тележке для покупок.

— Ненавижу её! — вопил он, но его выкрики становились всё тише. — Ненавижу…

Я положил руку ему на плечо и крепко сжимал, пока его дрожь не начала стихать.

— Добро пожаловать в зримый мир, — мягко сказал я. — Я очень рад, что ты здесь.

В машине по дороге домой мы практически не разговаривали. Прервать молчание, каким бы угрюмым и давящим оно ни было, гораздо тяжелее, чем вам, возможно, кажется. Мы попросили водителя сначала высадить Шва, потом Лекси и только потом меня — таким образом, я, оказавшись в одиночестве на заднем сиденье, имел кучу времени на то, чтобы вдоволь поизводить себя. Как жить дальше в ладу с самим собой, когда я только что сломал жизнь Шва? И что я за человек такой? Зачем я влез во всё это безобразие?