Исай Мильчик - Степкино детство

Вот и калитка знакомая. Степка постучал. На стук вышел сторож и, мотая огнем фонаря, пропустил его во двор.

Черные дорожки запорошило за ночь пушистым снежком. На бревнах бараков сверкает иней. Глухо. Пусто.

Вдруг возле механического барака кто-то окликнул Степку.

— Степ, ты?

Степка вздрогнул, вскинул голову. Готька это. Стоит, прижавшись спиной к заиндевевшим бревнам барака, нахлобучил шапку по самые брови. Один-одинешенек.

— Ты чего не отпираешь мастерскую?

— Тебя жду.

— Ключи взял?

— Взял.

Ребята, хватая озябшими руками нахолодавший замок, отперли двери и вошли в барак. Черно. Ничего не видать. Степка открыл глаза, закрыл глаза — одинаково черно. И что-то шуршит в темноте, будто кто-то живой тут есть. Степка сунул руку в карман полушубка, нащупал спички и зажег первый от двери фонарь. Огонек мазнул стены, колыхнулся по полу и осветил в переднем углу барака недоделанную раму иконостаса. Большие коричневые крысы обгрызали на нем свежую позолоту.

— Кш-ш! — затопал на крыс Степка.

— Кш-ш! — топал Готька, держась за Степкин полушубок.

Крысы попрыгали с иконостаса и коричневыми мячиками покатились в промерзший угол дальней стены.

А ребята принялись за свое дело. Готька пошел зажигать остальные фонари, топить печи, а Степка стал прибирать разбросанный с вечера станочный инструмент.

Но не успел еще Степка развесить по щиткам валявшиеся на полу шестерни, как вдруг входная дверь хлопнула, будто из ружья стрельнуло. В мастерскую вбежал нечесаный, черный от сажи Размазня и, вскинув кверху длинные рукава ватной кацавейки, крикнул одно только слово:

— Зашевелилась!

Только это и крикнул. Но Степка и Готька сразу поняли и кинулись к Размазне.

— Ты не врешь? Честное слово — зашевелилась?

— Ну честное-честное слово. Ну, сам сейчас из кухни в щелку подглядел. Сидит на диване и шевелит. Вот так! — Размазня подбоченился, выставил вперед левый валенок с вылезающим наружу большим пальцем и зашевелил им туда-сюда, туда-сюда.

— Вот он как у ней. Видал-миндал!

И опрометью бросился к выходу, хлопнул дверью и выскочил на двор.

— Значит, нынче получка! Ура! — закричал Степка.

— Ура! — заорал было и Готька. Но сразу осекся. В барак уже входил Оболдуй. И не успел он до своей конторки дойти, как уже зазвенел колокол, захлопала входная дверь. В барак шли рабочие: к верстакам — слесари, к станкам — токари, к колесам — вертельщики — все невыспавшиеся, усталые, хмурые. Уже ползал под станком Парфеныч, шаря завалившийся с вечера инструмент. Скверно ругался Федоска. И уже все — и Антип Ульянкин, и Шамохин, и Сурьмин — надевали на шкивы висевшие вожжами ремни и хриплыми со сна голосами кричали вертельщикам:

— Давай! Начинай!

И пошло, завертелось.

Степка бегал от станка к станку, кипятил олифу, заметал стружку, вертел точило, а в голове у него прыгало: «Получка! Получка! Сегодня получка!» И сколько же это ему придется получить? Да отдаст ли еще Оболдуй? Не обманет ли? За двенадцать дней по гривеннику — рубль двадцать. Да за вечера особо. За вечера рассчитывают, как за полдня. Значит, еще шесть гривен. Значит, всего — рубль восемьдесят. Вон ведь какие деньги! Ой, отдаст ли еще Оболдуй? Да нет, не может того быть, чтоб не отдал. А вдруг он еще не знает, что зашевелились? И вот ведь никто, кроме Размазни, не молился, а зашевелились…

Раза два Степка подбегал к своему полушубку, вывертывал карманы — нет ли дырок? Нет, целы. И обедать не обедал в этот день. В обед надел полушубок, вышел на улицу. До самого звонка ходил по Облупе, засунув руки в карманы полушубка. И ему казалось, что все глядят на него и каждый думает о нем: «Вот настоящий мастер ходит, который жалованье получает».

Часам, должно быть, уж к четырем из конторки вылез Оболдуй. Под мышкой он держал толстую книгу. Он остановился на пороге конторки, отыскивая кого-то глазами.

«Не меня ли, не нас ли?» — подумал Степка и подбежал к мастеру. И верно, мальчиков искал мастер.

— Приходится вас в табели записывать, — сказал Оболдуй. — Молились не молились, а заработали получку — зашевелились пальчики у рабы божьей Авдотьи.

Очень хорошо поговорил. Теперь уж нечего сомневаться, теперь отдаст.

Когда уже сумерки перешли в ночь и на дворе стало совсем черно, Оболдуй выволок, наконец, из конторки складные перила, раскинул их против дверей, за перилами поставил стол, на стол положил счеты и ту самую толстую книгу, в которую вписал ребят.

И все ожили. И ребята, и взрослые. Наконец-то! Получка!

Токари сбросили ремни со шкивов и всей гурьбой пошли к станку старшего Ульянкина — подсчитывать, кому сколько причитается. Сурьмин хмурился. Парфеныч покряхтывал. Какая это получка — гроши! А Шамохин и Федос радовались: «ужо чекалдыкнем!»

Зазвенел колокол. Только брякнул — и в механическую повалили кузнецы, молотобойцы, литейщики. И вот уже с кованым сундучком под мышкой прошагал через толпу сам хозяин. Он отстранял от сундучка рабочих и покрикивал:

— Не касайся! Отойди! — и, поставив сундучок на стол, сел в кресло, пододвинутое ему Оболдуем.

Все, опережая друг друга, двинулись к перильцам. Каждому хотелось поскорей получить получку — и кому в кабак, кому в лавку, кому в баню.

Но Оболдуй, встав за перилами, крикнул:

— Не все сразу. По очереди. Порядка не знаете? По очереди. Сначала токари подходи — пять человек.

Хозяин отомкнул замок и поднял крышку сундука.

«Раз токари, — подумал Степка, — значит, и я с ними». И полез вперед.

Степка пробрался к перилам и, скосив глаза, заглянул в раскрытый сундучок. В сундучке пачками лежали желтые рублевки, зеленые трешницы, красные десятишницы.

«Вот так денжищ!» — удивлялся Степка.

А хозяин вытянул из желтой пачки две бумажки, из красной — одну и первому протянул деньги Парфенычу:

— Тебе, Михеев, двенадцать. На, получи. Следующий!

И следующий — токарь Сурьмин — придвинулся ближе к перильцам. Но Парфеныч не уходил. Он посмотрел на хозяина, потом на бумажки в растопыренной ладони, потом опять на хозяина и спросил:

— А почему двенадцать, хозяин? Тринадцать мне полагается.

— Ну, тринадцать. А рубль за икону удерживаю — вот и тринадцать. Ну, раскумекал, наконец? Проходи!

Но Парфеныч и тут не ушел. Он поднял руку с зажатыми в ладони деньгами и, покрывая шум, завопил на всю мастерскую:

— Ребятушки, жилит! Рублевку недодает. На своего Николу задерживает.

И сразу шум стих. Слышно было только в тишине, как мастер щелкает косточками.

Первый на крик Парфеныча кинулся слесарь Магаюмов.

— Как это рублевку? — крикнул он из задних рядов. — За что про что? На основании какой статьи законов?

Слесари в кожаных фартуках, стоявшие на очереди к получке, тоже зашумели: