Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Шли охотники и рудокопы, отдавали отцу меха и золото, чтобы участвовать в ярмарке будущей осенью. Отец все учитывал и отмеривал, какая доля в торгах будет у человека. Многие хотели иметь шелк, особенно если намечалась свадьба в семье: без того, чтобы молодым под ноги шелк постелить, бедной считалась свадьба. Или вот два охотника: один одолжил другому стрел с железными зубьями, а тот хочет отдавать беличьими шкурками, и судят они, сколько шкурок надо за зуб. Отец считает. Вот два молодых охотника приехали делить угодья — только недавно стали дичь стрелять, еще своих границ не знают. Отец судит. А после придут из дальних станов главы родов с младшими сыновьями. Те станы теплые, там горы ниже, там хлеб растят и нам возят. С хлебом приехали они, а еще с вестями: слушает отец, слушаю и я, и все мне замечательным кажется, все интересно.

В один такой вечер, когда были у отца гости, в дверь постучали. Служанка открыла и сказала мне, что пришла Согдай. Я с удивлением вышла ей на встречу.

— Что ты? — спросила, вглядываясь в ее лицо. Но по глазам поняла, что ничего не случилось, и впустила: — Войди.

Мы сели недалеко от двери, чтоб не мешать гостям. Согдай с любопытством оглядывала дом.

— Я хочу, чтобы ты меня научила его точить, — сказала она, наконец, протягивая мне меч. — Мать, как ты знаешь, не воин, а у отцовой жены просить не хочу.

Это был хороший боевой клинок, короткий и в меру тяжелый, лучший для конника, но уже не новый, местами ржавый, видно, давно им не пользовались.

— Разве ты не умеешь?

— Обычные ножи умею точить, оружие — нет.

— Сейчас гости у отца. Пришла бы днем, я б показала.

— Я завтра приду.

— Хорошо, — я кивнула, но не выпускала меча из рук. У основания клинка были округлые морды рыси, а рукоятка — в виде сплетенного в косу конского хвоста, как заплетают боевым коням. — Откуда он у тебя? Какого он рода?

— Нашего. Мне брат подарил.

— Ты говорила, у матери твоей только дочери.

— Да. Это сын родного брата отца. Он меня еще просил тебе передать, — сказала вдруг Согдай, хитро сощурившись, — что зря от него прячешься. Он свое обещание помнит, а знакомство с ним тебя сил не лишит. Так, кажется, сказал.

Я вспыхнула. Сначала совсем не поняла ее слов, но негодование родилось прежде, чем попыталась понять:

— Что ты говоришь, Согдай? Или о свидании передаешь мне?! Да как ты решилась на такое? Какой еще брат, нет у тебя братьев! Такие слова оскорбляют воина Луноликой!

Хотела я еще что-то сказать, но осеклась, увидев, как она испугалась: глаза расширились, а лицо стало плоским.

— Что ты, Ал-Аштара, — заговорила она шепотом и попыталась схватить мою руку, но я отдернула ее. — О чем ты, царевна? Я и не думала… нет, нет…

Гости стали на нас оборачиваться, продолжать разговор мне не хотелось, и я сказала жестко:

— Возьми свой нож и уходи. Я не хочу видеть тебя в этом доме.

Но она не двинулась, глаза ее блестели, и все старалась она мою руку схватить:

— Царевна, Ал-Аштара… Да разве я думала, что эти слова… что ты так… Нет! Ничего этого в мыслях… ни у меня, ни у него… Это Талай, Ал-Аштара! Ведь я Талаю сестра, он передать о конях мне велел… Что ваш уговор помнит… Что коня тебе поможет…

Она продолжала еще бормотать, но теперь я глядела на нее и не знала, как справиться с тем, что творилось во мне. Вмиг снова предстало, как спала Согдай на груди у Талая в доме братьев Ату. За все эти дни столько раз и с такой болью, самой мне неясной, образ этот являлся, но теперь будто новым светом все озарилось. Не любовными были те объятия — это сестра на плече старшего брата спала…

Я не знала, как не закричать, не заплакать, такая радость вдруг колыхнулась в сердце. Как девы на праздник весны кричат, новый год начиная, — громко, сильно, и столько в том боли, и радости, и зова, и необъяснимого желания, — так и во мне сейчас все кричало, и я об одном только думала, чтоб не заметила этого Согдай у меня по лицу.

Потому стала провожать ее, уверяя, что больше не гневаюсь, а Талаю чтоб передала, что встречусь с ним, как только отец разрешит взять коня из табуна. Согдай все норовила мою руку прижать к своему лбу в знак благодарности, но я отдергивала, говоря, что не к лицу ей, воину, этот жест служанки, и, наконец, выпроводила.

А как она ушла, я подождала немного — и выскочила за дверь, упала лицом в снег. Казалось мне, что все лицо горит, словно я надышалась дыма. Полежав, перевернулась на спину и долго смотрела на небо, тучное, без звезд. Снег таял на лице, стекал водою. Я слизывала его с губ и улыбалась. Мне казалось, что уже нестерпимо ясно пахнет весной.

Через день Талай и Согдай подъехали к нашему дому на одном коне.

— Рано приехал, Талай! — крикнула я ему с порога. — Не спросила еще отца о коне.

— Я сам спросил, — ответил он, подъезжая к коновязи. — Вчера ездили с ним табун смотреть. Он разрешил выбрать любого.

Мое лицо загорелось, будто я к огню наклонилась.

— Что за забота, — сказала, как могла, строже. — Сама бы спросила отца.

— Не сердись, царевна, — улыбнулся Талай, спешившись. — Научи вот сестру клинок точить, и поедем к табуну. Не близко он, к вечеру бы успеть.

Мы пошли с Согдай за дом, где лежали в ларях точильные камни. Талай тоже с нами. Пока я учила ее, все чуяла его взгляд, но обернусь — он другим занят: то осматривает узду на стене, то перешучивается со служанками. Как мы закончили, я сходила за коньком в клеть и была готова. Но Талай спросил с усмешкой:

— А аркан не берешь, царевна?

— Разве у тебя нет? — растерялась я.

— Коня ловить не ты ли будешь?

— Талай, я говорила, что не умею, — смутилась я.

— Ты не говори, что не умеешь чего-то. Вот сестра мечи точить не умела, а ее научили. Бери аркан, Ал-Аштара, теперь сестра будет тебя учить коньков ловить.

— Ты умеешь? — с удивлением посмотрела я на Согдай.

— Я из рода конников, — кивнула она. — Мне духи аркан на посвящении достали. Если б ты не сделала меня воином, была бы я табунщицей.

Я не ожидала такого от тихой Согдай. Оставалось только накрутить аркан на локоть и двинуться за ними следом.

Царский табун ходил в урочище, где пенная река встречалась со своей сестрою. Хорошее было там место, трава сочная, по холмам тайга, так что кони не уходили. Зимой же их кормили особо, и сеном, и зерном, так что отличные, высокие, сильные кони были у отца, все золотых мастей, от темных до самых светлых. Страха не ведали те кони, и для охоты, и для битвы хороши были. Несколько пастухов и конников жили в урочище, следили за ними, отгоняли волков и людей, которые своих кобыл пытались подвести жеребцу, ведь иметь царских кровей лошадь хотел всякий. Но был в табуне вожак, который лучше любого пастуха за ним смотрел. Об этом жеребце мне отец рассказывал: какой он злой и дикий, с каждым годом все сложнее подпускает людей. Уже несколько раз пытался он увести табун из урочища, перевалив за гору. Один раз пастухи остановили, а другой неожиданно волки помогли. Отец рассказывал, что волков потом собирали и резали недобитых, а кони все живые ушли.