Ирина Богатырева - Луноликой матери девы

Что случилось со мной в тот момент, не описать. Все сомнения мои и раздумья, могу ли я вмешиваться в жизнь своих дев, влиять на их выбор, — все оставило меня, и я испытала боль, будто бы умирала моя сестра. Мне показалось, что я даже вскрикнула. Не задумываясь, бросилась к Учкту и помчалась за Очи следом.

Вот когда настоящие скачки для нас настали! Как умоляла я Учкту, как просила и понукала, плеткой ударила ее — словно птица она полетела, ни лености, ни спеси в ней не было. Чуяла она не хуже меня, что свершиться может что-то дурное. Или же это я, как лошадь, как зверь это чуяла, хотя умом своим не понимала: что? Откуда страх во мне? Очи сама владеет своей жизнью, ее не остановить. Но об этом не думала я, летела вперед.

Те, куда там! Я поляной — Очи уже в поле; я полем — она холмами; я холмами — она уже скрылась в лесу. Пустилась и я в лес; на ровной дороге Учкту моя так сократила разрыв между нами, что красную накладку горита видела я отчетливо на бедре у Очи. Кричала ей; не слышала или не хотела слышать она.

Пустившись в лес, трудно было не сбросить шага, но Учкту старалась. Гнедая куртка моей Очи все мелькала передо мной в голом, прозрачном лесу. Снова я ей кричала; не обернулась она.

А потом скрылась. Был овраг, еще полный снега; был каменистый откос, где древние мшистые камни торчали из прелой листвы, как лысые пегие стариковские черепа. Все время видела я ее, но вдруг — исчезла. Я продолжала скакать, но не чуяла, куда свернула она. Лес этот я не знала. Где охотничий домик Зонара, не знала тоже. Может, совсем рядом тот кедрач, о котором он говорил. Думая так, ехала вперед, только все тише, тише и, наконец, остановилась. Спешилась. Стояла и слушала лес. Птица пиликала трель прямо над моей головой. Упрямо затрещал поодаль дятел. В ветках зашумело, скатилось, застрекотало, потом порхнуло — белка сцепилась с сорокой. Учкту тяжело, потно дышала, вздувая бока. Все жило своей жизнью, а Очи рядом не было. Я села под дерево и заплакала.

И притупилось тогда сильнейшее предчувствие беды, оглушившее меня в первый миг. Всегда так: когда ясно, что уже ничего не изменишь, сердце становится холодным.

Когда истекли из меня слезы, я стала себя успокаивать тем, что не все девы покинули меня. Потом вспомнила, что с закатом придут воины Луноликой, будут плясать свой танец, я хотела видеть его, а солнце уже клонилось и воздух серел. Я оседлала лошадь и шагом тронулась назад, позволяя Учкту самой находить дорогу.

Солнце почти закатилось, когда я въезжала в долину. Уже наградили победителей игр, уже прошла общая трапеза, когда длинные войлоки, как полы шуб великанов, накрывают посреди поляны. Люди разбредались к кострам. Я чуяла себя охотником, спустившимся с долгого зимовья: радостные лица, голоса и смех, музыка, тихое, теплое счастье были сторонними, неясными мне. От костров как будто быстрее стемнело. Глаза у всех блистали, лица горели весной — а я была холодной. Все вдруг стало не родным, словно в чужой люд я пришла, чужое веселье видела и даже понимала умом, что оно — хорошо, но не могла разделить с людьми их радость.

И вот, когда медленно я проезжала по поляне, вереница огней потянулась из леса, а потом, как далекий гром, долетели до меня тяжелые, мрачные удары Белого бубна: умм, умм, умм. Все во мне обмерло: это шли на танец новой весны Луноликой матери девы.

Они шли из леса к центру поляны, и люди, заслышав бубен, бросили все, потянулись и скоро создали им живую дорогу, по которой, как блистающая огнями змея, потекло шествие дев. Они шли неспешно, в руках их горели факелы. Они были одеты в длинные и широкие черные шубы, неподъемные черные шубы с высокими воротами, поднятыми до половины лица. Как каменные изваяния, одинаковые, широкоплечие, шли они. На головах их надеты были высокие красные колпаки с узкими полями, такие же высокие, как парики, которые носят замужние женщины. Но девы Луноликой — вечные девы, и их красные колпаки — символ избранности между жен.

Они шли парами друг за другом, и ритмом бубнов поменьше и звоном сопровождали свои шаги. Две девы, начинающая и замыкающая шествие, трубили в большие рога, и высокие, глубокие вздохи оглашали долину. Но над всем этим гудел Белый бубен — огромный, гладкий до блеска и сам будто источающий свет. Его делали каждый год заново из шкуры яка, прошлогодней жертвы. Бубен везли на низкой тележке, он стоял, закрепленный в раме из прутьев, и две девы по очереди ударяли в него, рождая гул: гхум, бумм, думмм. Тележку вез черный козел с рогами, оплетенными красным войлоком, с золотыми ветвями на них; они качались при каждом шаге, как крона деревьев. Между рогов было золотое солнце. Привыкший к празднику, козел ступал спокойно и гордо, и люди понимали: вот новая весна рождается из земли, как и Солнце-олень некогда из земли народился.

Девы медленно проходили поляну, и люди стягивались за ними в молчании. Вот достигли они жертвенного камня и выстроились месяцем, установив бубен в центре. На какой-то миг все застыло и стало тихо, как зимней ночью, но вдруг обрушилась неистовая и громкая музыка: казалось, загремели и загудели все инструменты, которые делал когда-либо наш люд. Но уже через миг из этого хаоса явился стройный и быстрый ритм, а с краев полумесяца ринулись две девы с мечами наголо.

Стройные, сильные, с расписанными боевой краской лицами, с вьющимися волосами, они рождались вдруг из тех громоздких черных глыб, какими пришли сюда. Они врывались в круг и танцевали с оружием, с мечами, луком и стрелой, взлетали в воздух, затевали бой, потом отскакивали и становились в ряд, давая место другим, — и все это происходило так быстро, что не успевали люди заметить, как были сброшены шубы, как из черных теней являлись живые воины с серебряными поясами посвященных. А я не успевала различить их лиц, тщетно пытаясь узнать хоть кого-то, кого видела в чертоге. Но чем неистовее становился танец, тем сильнее стучала кровь у меня в голове, и я поняла, отчего не могла разделить веселье люда: я уже ощущала себя девой, посвященной Луноликой, уже была с ними. И, поняв это, я соскользнула с Учкту и стала протискиваться ближе.

Люди пропускали меня: все думали, что я иду к отцу и брату, они сидели в открытой кибитке сразу за кругом дев, наблюдая танец. Но я достигла центра и села на землю, как делали дети. Теперь девы пролетали надо мной, но и тогда не могла я узнать их. Будто огнем полилось на меня от их танца, от грома музыки с резкими вскриками флейт, и я поняла впервые то, что всегда говорила Камка: этим танцем девы делятся с людом силой, что хранят в чертоге.