Михаил Горбовцев - Мишкино детство

На многих партах второго класса ребята сидели не по три, а только по два человека. Часть из прошлогодних первачков, научившихся читать и писать, наверно уже навсегда бросили ученье, другие же помогали родным управляться с молотьбой и огородами и потому в школу еще не приходили. Тимофей Шелуха сидел совершенно один, широко, по-барски раскинув ноги.

— Сюда, — поманил он пальцем Мишку и продул возле себя место, вызвав тем смех ребят.

Мишка сел возле Тимони.

— Ты ж его, Шелухин, не обижай, — приказала Татьяна Никаноровна.

— Не… Мы с ним, как рыба с водою, — сказал Тимоня, опять вызвав смех ребят.

Татьяна Никаноровна начала расспрашивать у первачков, кто знает какие буквы, молитвы, стихи, а Тимоня шептал над ухом Мишки:

— Так ты Санькин брат? Что ж ты не сказал, я б тебя, может, и не зацепил… Ну, решай примерчик, а я потом у тебя его спишу.

Пример был легкий, и Мишка без труда решил, однако списывать Тимоне не дал.

— Никакого толку от этого не будет, говорил Филипп, — пояснил свой отказ Мишка. — Ты нашего Филиппа знаешь?

— Ну, а то не знаю… Мы вместе с ним начинали учиться. Я с Санькой с вашим учился. И вот с тобой пришлось…

— Так вот Филипп говорил… Лучше я тебе после урока растолкую.

— После урока растолкуешь, а сейчас дай спишу, а то Татьяна Никаноровна из класса выгонит: «Ты, — скажет, — в школу только баловаться ходишь. Иди, — скажет, — домой, помогай родителям коровники чистить».

Тимоня силой вытащил из-под рук Мишки тетрадку и стал списывать пример.

Вдруг в коридоре, радостно захлебываясь, прозвенел колокольчик. Вслед за ним в коридор ворвались шум и крики ребят из третьего и четвертого классов.

Первый класс Татьяна Никаноровна отпустила домой. У второго было еще три урока. Но Мишка не только не позавидовал ушедшим первачкам и своему другу Митьке, а был рад, что он не первачок, что с первого же дня он не как-нибудь, а по-серьезному приступил к учебе, пробыв в школе не один, а целых четыре часа, что теперь он уже не маленький и что мать обрадуется, узнав, что его посадили сразу во второй класс.

Санька старше Мишки только на четыре года. Филипп старше Мишки на пять лет. Но дружит Мишка не с Санькой, а с Филиппом. Санька всегда норовит что-нибудь выманить у Мишки либо причинить какую-нибудь неприятность. Один раз он, например, предложил Мишке сыграть на пальцах «полечку». Мишка согласился. Санька, будто на клавиши гармошки, положил пальцы на полусогнутые пальцы Мишкиной руки и под припев «тра-ля-ля-ля» так нажал суставы, что у Мишки на глазах выступили слезы.

Филипп всегда что-нибудь мастерил для Мишки. А мастерить он умел многое. Один раз он солдата выстругал: в бескозырке, с ружьем на плече. Куда ни поверни — все солдат, никак с мужиком не спутаешь. Кокарду… да что кокарду — пуговицы, и те вырезал! И будь бы у него инструмент какой-нибудь, а то заточенный обломок косы. В другой раз он принес Мишке деревянную ложку (между делом в лесу выстрогал). Ложку всякий сделает, но вряд ли кто додумается сделать такую ложку, какую сделал Филипп: челночком, с красиво изогнутой ручкой и, главное, на конце ручки выстрогана рыба плотичка. Не окунь, не карась, а плотичка. В такой ложке даже пустые щи — и те кажутся много вкусней. Мишка нарочно давал две ложки своему другу Митьке, чтоб тот похлебал щей и сравнил, из какой ложки вкуснее: из обыкновенной или из Филипповой. Митька попробовал и сказал: «Из Филипповой в пять раз вкуснее… Борщ — прямо как с рыбой…»

Или вот клетка. Мишка сам умеет делать клетки из бузинных палочек. Но разве такую сделаешь, какую сделал Филипп! С башенками по углам, с комнатками-боковушками, какая-то легкая, воздушная. Внес ее в избу Филипп, и в избе стало как будто светлей.

— Это моя? — спросил Мишка.

— Твоя, — сказал Филипп.

Но мать схватила клетку со стола и повесила на стенке.

— Ты сам себе сделаешь, — сказала она. — Эту я продам на базаре.

И продала за семьдесят пять копеек, да еще, говорит, продешевила. За эти деньги она купила Филиппу и Саньке по рубашке, а Мишке — четыре конфеты с вареньем.

Самая простая вещь — сплести лапти. Плести их умеют и Филипп и Санька. Но Санькины лапти почему-то выходят похожими на графского бульдога: широконосые, некрасивые. А на Филипповы лапти, сплетенные также для Мишки, приходили любоваться все соседи: из узкого ровного лыка, окрашенного в красные и зеленые чернила, лапотки, казалось, делались для выставки. Между Семеном Савушкиным и Ефимом Пузанковым вышел спор.

— Что значит художник! — восхищенно сказал Семен. — Их и надевать жалко.

— Это не лапти, а какая-то забава, баловство, — возразил Ефим. — Настоящие мужичьи лапти — вот… — И он выставил вперед свой грязный, растоптанный лапоть.

— Ты, Ефим, в красоте понимаешь так же, как свинья понимает в апельсинах, — сказал Семен.

— Красота… Брюхо набито — вот и красота, — возразил Ефим и, как всегда, рассмеялся.

Окончательно славу художника за Филиппом закрепила деревянная статуэтка: на пне сидит мужик; издали глядишь — мужик, а ближе подойдешь — это не мужик, а Мишкин отец.

— Ну, что насчет этого скажешь? — спросил Семен у Ефима, осматривающего со всех сторон статуэтку.

— Да что скажу… Спору нет — хорошо сделано, да только к чему оно в крестьянском хозяйстве?

— Ведь художник, — сказал Семен.

— Ну художник, — согласился Ефим и оговорился: — Только к чему оно в хозяйстве? Я так сужу, что оглобля в хозяйстве нужней.

— Ты, кума, вот что, — посоветовал Семен Мишкиной матери: — покажи эту работу Свирбееву, резчику… знаешь, что на Вознесенской живет. Не взял бы он его в ученики.

В первый же воскресный день мать пошла к Свирбееву и показала ему статуэтку. Резчик долго вертел в руках статуэтку, любовался Филипповой работой и наконец сказал:

— Вот что. Я за ученье беру с ребят по рублю в месяц, не считая продовольствия. Твоего мальчика я берусь учить бесплатно. Будешь только снабжать харчами. Из парня будет большой толк. Обсуди с мужем и приводи. Отдашь — не пожалеешь. Через год он уже будет деньги зарабатывать, вот посмотришь. А на нашу работу спрос большой.

И с осени Филиппа решили отдать в учебу к резчику-позолотчику.

И отдали бы, если бы не осинник и не игумен Варфоломей.

Как-то отец пришел из лесу невеселый и молчаливый.

— Ай что вышло? — с тревогой спросила мать.

— Приезжал игумен и спрашивал, куда девался осинник, что в вершинке вдоль Плакучего ручья рос.

— А куда ж он девался? — строго спросила мать.

Отцова служба особых прибылей не приносила. Мать попрежнему ходила на поденную работу. Но той бедности, которая была после пожара, уже не стало. Ребятам справили кое-какую одежду, Филиппу купили сапоги. В дровах никакой нужды не было: весь валежник был в распоряжении отца. Сторож, по уговору, пользовался сеном с лесных полянок. Потерять такую службу — значит вернуться к прежним злым дням.