Валентин Сафонов - Чудак-человек

Рисунок Н. Мооса

Это с каждым бывает. Непременно. Однажды, в какой-нибудь пасмурный или, напротив, отчаянно веселый день своего бытия, вдруг озадачишь себя вопросом: Таким, к примеру: почему это, парень, жизнь твоя сложилась так, а не иначе? Почему в это русло направленной оказалась — не в другое?

Так вот и я спросил себя однажды: а почему ты, парень, моряком стал? Какая сила еще в детстве-отрочестве тебя на палубу потянула? Вырос в самой что ни на есть степи, на южном краешке сухопутной Рязанской области. Разные там корабли-пароходу только на картинках и видывал. А тропинку из вышеназванной степи к самому синему морю-океану протоптал. Почему так оно получилось?

Думал я, вспоминал. Молодость ворошил, юность. Все не то, все не так. Но когда дошел памятью до начальной точки своей жизни, до мальчишеских ранних годочков, — будто с мертвых якорей снялся. Все на свои места поставил. Потому что из той дальней дали, из первых послевоенных лет глянул на меня, улыбнулся мне дядя Ваня.

Раз в году, в день своего рождения, дядя Ваня вспоминал, что в молодые свои годы служил на флоте. И снова становился моряком: натягивал на себя видавшую виды темно-синюю суконную рубаху, влазил в широченные черные клеши и, метя ими землю, выходил, во двор. Высокий, негнущийся, не человек — живая мачта. Блеклые добрые глаза его весело подмаргивали нам из-под седоватых густых бровей. А мы не отрывали глаз от ленты на его бескозырке. На ленте — золотые и тоже блеклые — семь букв сверкали, сливаясь в одно слово: «ОЧАКОВЪ».

— Полный назад, корсары! — командовал нам дядя Ваня, видя, что мы готовы увязаться за ним. — Ждать меня к вечеру.

— Есть ждать к вечеру! — браво отвечал я. А Егорка ничего не отвечал, потому что один раз в году Егорка забывал все слова. Немел, завороженный волшебным действием, чудом превращения. По прихоти судьбы мы становились свидетелями и даже персонажами переиначенной на свой лад, но все той же классической сказки о Золушке: отмыв копоть с лица, сменив стеганые штаны и драную фуфайку трубочиста на костюм моряка, дядя Ваня в нашем воображении поднимался на высоту, недоступную принцам. И только Оська, едва дядя Ваня отходил на несколько шагов, скороговоркой верещал ему вслед:

— Мыряк-с-печки-бряк-рыстянулся-как-чирвяк… Мыряк-с-печки-бряк…

Мы бы вздули Оську, если бы не его отец. Круглый и маленький, похожий на медный пузатый самовар, Григорий Ефимович стоял здесь же, во дворе, и качал головой, ласково приговаривая:

— Чудак-человек! Пра сло, чудак…

«Это он, наверно, про дядю Ваню», — догадывались мы. Потому что всякому понятно, какой же Оська человек… А меня и Егорку Григорий Ефимович величал не иначе, как братья-разбойники. «Башибузуки, — каждодневно выговаривал он нашей матери, — пра сло, нехристи. Только это я вздремнуть примощусь — у них самые события…»

Но в день дядиваниного рождения мы не гоняли тряпичный мяч во дворе, не запрягали в одноколесную тачку вислоухого Шарика, даже в Чапая не играли. Сидели смирнехонько и рисовали по догадке море и корабли, чтобы вечером подарить картинки дяде Ване.

А в тот праздник, про который я сегодня вспоминаю, мы с Егоркой мастерили фрегат. Я выпиливал из березового полена корпус корабля, а Егорка кроил паруса из носовых платков— моего и своего.

— Все равно они не нужны нам, — шмыгая носом, убеждал меня и себя Егорка. — А маме скажем, что потеряли.

«Так она и поверит», — подумал я.

А потом мы чуть не подрались. Егорка хотел, чтобы у фрегата было имя «Очаковъ». А я воспротивился, забрал фрегат и пошел себе. Егорка закричал вслед, чтобы я отдал ему весь рангоут — паруса и мачты. «С какой стати? — засмеялся я. — Мой платок был больше…» Тогда он надумал пустить слезу, но я взял кисточку и вывел черной краской на голубом борту: «ДЯДЯ ВАНЯ». И тут Егорка раздумал реветь и протянул мне руку. Помирились мы.

Смеркалось, когда дядя Ваня появился во дворе. Он шагал, заложив руки в карманы и чуть покачиваясь. Так. теперь я знаю, ходят моряки на палубе корабля, когда море штормит.

— Подставляйте бескозырки, пираты, — велел он нам и насыпал мне и Егорке по целой панамке карамелек в зеленых бумажках.

— А ты чего же? Ждать заставляешь, — подстегнул он Оську.

— Я щас, мигом, — живо откликнулся Оська и, не сняв панамки с головы, сбегал домой, вернулся с отцовской фуражкой: — Сыпь сюда, дядь Вань!

Ох, жила!

Мы выволокли из сеней большое цинковое корыто, налили в него воды из колонки. Спустили на воду наш фрегат.

— Это будет Балтийское море! — торжественно объявил Егорка. И стал раскачивать корыто. Вода зарябила, плеснулась через край.

— Это, понарошку если, морская буря! — придумал Егорка.

— Шторм без ветра не бывает, — строго сказал дядя Ваня и, став перед корытом на колени, принялся дуть в паруса фрегата. Я тоже опустился на колени с другой стороны корыта и тоже стал дуть. И наш фрегат весело забегал по всему «Балтийскому морю»: от меня — к дяде Ване, от дяди Вани — ко мне. А Егорка творил бурю: не жалея воды, колыхал корыто. Нам было весело — выкрикивать морские команды, хлопать в ладоши, смеяться.

Оська сидел на скамеечке рядом со своим отцом — такой же начищенный самоварчик, только без пуза еще, — подпирал лопатками стену нашего двухэтажного коммунального «скворечника», смотрел на нас и, опустошая фуражку, жевал карамельки.

— Гляди, какая у него физия кислая, — шепнул мне Егорка. — Будто карамельки вовсе не вкусные.

— Пойди, дай ему шоколадку, — посоветовал я.

— Чего захотел — шоколадку! — облизнул сухие губы Егорка. — Лучше я ему по шее дам.

И так качнул «море», что фрегат вылетел из корыта.

Дядя Ваня бережно поднял кораблик, обмахнул с него воду огромной своей лапищей, поправил паруса.

— Вы мне его насовсем дарите, да?

— Насовсем, — заверил я.

А Егорка добавил:

— Мы вам еще сделаем. Целых десять штук. Во!

— Еще не надо, мальчики, — очень тихо сказал дядя Ваня. — На этом спасибо.

И добавил с грустной усмешкой:

— Вот и моим именем корабль поименовали. Высокая честь, юнги, адмиральская…

Он прижал кораблик к груди, к сукну матросской рубахи, отвернулся и побрел к дверям дома. Честное слово, в эту минуту грубо вырезанная деревянная чурка с тряпицами парусов на тонких прутиках мачт показалась нам прекраснейшим из всех творений рук человеческих. Мы упивались неслыханной своей щедростью, царским своим великодушием, и не видели за всем тем, каким он, дядя Ваня, был в эти минуты, у порога своей квартиры. Сгорбленный, с головой, втянутой в плечи, он совсем не походил на того высокого, сильного моряка, который час назад оделял нас карамельками.