Нина Емельянова - Родники

— В дворницкой сидят… — тихо ответил Данила. — Чего-то ожидают.

Издали на улице послышались какой-то сыпучий звук многих шагов и железное звякание или постукивание по мостовой. Звук мерно нарастал и приближался.

— Д-да, — сказал дядя Пётр. — Нарываться не стоит. Ну, вот что, девочки, идите-ка домой. Ты, Дуняша, заночуешь. А я зайду, мамке твоей скажу.

Он надвинул шапку и пошёл в узкий переулок напротив фабрики. Взявшись за руки, мы с Дуняшей перебежали через двор и, румяные, оживлённые, вбежали в комнату.

На другой день утром Дуняша убежала домой. Мама сказала ей:

— Ты иди, Дуняша. Может быть, Пётр Иваныч не зашёл вчера к вам и мама твоя беспокоится.

Когда через день или два снова появился у нас дядя Пётр, мама и ему повторила: может быть, он не заходил к Кондратьевым?..

— Не могло этого быть, — сердито отрезал дядя, — я ведь живой, как же я не исполню обещанного?

Наконец-то мама позволила, чтобы Клавдичка взяла меня с собой в гости к Лёле. Ох, как мы собирались!

Мама достала из шкафа новое синее платьице, одела меня и, когда причёсывала, пожалела, что мои волосы ещё нельзя заплетать в косу.

— А так ты растреплешься, и будет нехорошо! — Она посмотрела на меня сбоку, и я по её взгляду поняла, что там, в гостях, на меня будут смотреть со стороны и маме хочется, чтобы у меня был хороший вид.

— Следи за собой всё время, — сказала мама, — помни, что ты в гостях.

Никогда мама так не говорила мне, хотя мы с ней ездили и к дяде Петру, и к дедушке Никите Васильевичу, и в концерт, где я слушала «Снегурочку». Когда мы шли с Клавдичкой по улице, я спросила:

— Клавдичка, а почему у Лёли мне надо всё время следить за собой?

— Потому, — ответила Клавдичка, — что там ты увидишь совсем другие порядки, чем у вас дома. Лёлины родные — богатые люди, у них красивая обстановка, которая рассчитана не столько на удобства живущих там людей, сколько на то, чтобы ею восхищались другие. У них, например, нельзя залезать на стул с ногами и упираться локтями о стол…

Это была моя любимая привычка, и я подумала, что уж так-то я не буду вести себя в гостях.

— А ещё чего нельзя мне делать? — спросила я с хитрецой, и Клавдичка ответила:

— Не смейся, девочка, ты сама всё увидишь.

…Швейцар открыл перед нами тяжёлую дверь с ярко начищенными медными ручками. По лестнице, застеленной бархатной дорожкой, сбежала Лёля и с радостным криком бросилась на шею к Клавдичке.

— Клавдичка, Клавдичка! — кричала она. — Ой, и Саша!

Она подбежала ко мне, сияя глазами, обняла, и я сразу же вспомнила тот вечер, когда Леля была у нас, и мне показалось, что мы с ней расстались только вчера.

— Ну, а сейчас, — сказала Клавдичка Лёле, — ты покажи Саше свою комнату, расскажи, как живёшь и учишься, а я пойду к тёте.

— Пойдём, я тебе всё, всё покажу! — Лёля крепко схватила меня за руку и потянула за собой.

Так, взявшись за руки, мы взбежали вверх по лестнице и остановились на пороге большой прекрасной залы. Стройные её окна закруглялись вверху, и между ними в голубоватой глубине зеркал отражались блестяще натёртый паркет и кресла в белых чехлах. По такому полу, наверно, нужно было ходить тихонько; я вспомнила мамино напутствие.

Но Лёля, сделав несколько шагов, раскатилась по паркету, как я сама каталась на льду, и в зеркале сейчас же отразилась её задорная и лёгкая фигурка. Она подбежала к большому роялю, подпрыгнув, села на круглый стул около него, открыла крышку — матово блеснул ряд белых и чёрных клавиш, — победоносно взглянула на меня и заиграла. Я узнала музыку: это была мазурка, только отец как-то по-другому играл её на скрипке. Маленькие крепкие руки с чистенькими пальцами то разбегались друг от друга, то снова сближались…

— Правда, хорошо? — Не доиграв до конца мазурку, Лёля повернулась на стуле так, что сделала полный оборот, и остановилась, ухватившись рукой за рояль. — Мой учитель говорит, что ни одна его ученица не запоминает так легко, как я… Это называется музыкальная память. Я и по нотам могу играть.

Она соскочила со стула, отыскала на этажерке тетрадку нот и поставила её перед собой.

Теперь она играла что-то такое весёлое, радостное, что под эту музыку хотелось танцевать, да так, чтобы подниматься, подниматься, а потом полететь куда-то. Как мне захотелось играть так же, чтобы отец мог похвалить меня!

— Ты что задумалась? — засмеялась Лёля, шаловливо проведя пальцем по всем клавишам подряд. — Тебе надоело слушать?

— Нет, нет…

— Ну, всё равно. Пойдём в мою комнату. Мы прошли через гостиную, застеленную голубовато-серым ковром, в кабинет, где на большом письменном столе стояли бронзовые подсвечники с белыми, ещё не обгоревшими свечами и большой бронзовый кабан с острыми клыками и злыми маленькими глазками, казалось, вот-вот кинется на стоящего перед ним бронзового охотника. Напротив стола висел большой портрет молодой прелестной женщины. Мне показалась, что это Лёля, и я невольно обернулась к ней.

— Это дядин кабинет, — сказала Лёля. — Тебе нравится здесь? А это моя мама. Правда, я на неё похожа?

То же смелое и беспечное выражение, как и у Лёли, было в глазах её матери, те же красивые улыбающиеся губы. Я кивнула головой.

Почему-то мне было не очень удобно в незнакомых мне прекрасных холодноватых комнатах, но Лёля двигалась среди всего этого великолепия так свободно, будто много лет жила здесь. Только когда в кабинет вместе с Клавдичкой вошла высокая нарядная женщина, которую Лёля назвала тётей Соней, я заметила, что весёлое выражение исчезло с лица Лёли, и она, только дав мне поздороваться с тёткой, быстро шепнула: «Пойдём!» — и потащила меня в свою комнату.

Лёля жила здесь вместе с маленьким Виташкой и его няней, и было видно, что Виташка сильно привязался к ней. Он всё время подбегал к нам и показывал игрушки. Мы стали строить ему дворцы из кубиков, возить перед ним длинный поезд… Но скоро это нам надоело. У окна стоял большой аквариум, он был гораздо больше и красивее тех, что я видела на Трубной. Из белого, чистого песочка на дне его поднимался целый лес необыкновенных растений с прозрачными листьями, и между ними проплывали рыбки. Рыбки были самые разные, и я долго рассматривала их, поднявшись на носочки.

— Какие у тебя башмаки некрасивые, — сказала Лёля.

Я почему-то посмотрела не на свои, а на лёлины ноги, — она была обута в маленькие жёлтые туфельки. Мои башмаки по сравнению с ними были грубыми и тяжёлыми, но мне не хотелось признать это. Я вспомнила, как Лёля в свой приезд сидела у нас на сундуке и болтала ногами. — Ты была у нас тоже в таких же башмаках, — возразила я.

— Ну? Правда? — Она нахмурилась. — Не помню… — У неё был такой тон, будто она рассердилась на меня за что-то.