Нина Емельянова - Родники

— Ну так и иди туда, откуда пришла. Раз ты у меня не спрашиваешься, ты мне не нужна.

Но мама-то была мне нужна! Я громко заревела, и в это время вошёл дедушка Никита Васильевич.

— Ты уж прости её, Грунечка, она больше не будет, миролюбиво сказал он.

— Не люблю потатчиков! — отрезала мама. Раз она не слушается, пусть и отвечает за это. Хорошо, что Данила догадался, куда они с Митей пошли.

И вдруг мне стало так горько, так обидно!

— А Клавдичка бы мне ничего не сказала, — крикнула я, — она бы меня не ругала за то, что я пошла!

— Почему ты знаешь? И Клавдичка бы ругала, — уже не так уверенно сказала мама.

— Нет, я знаю, что не ругала бы: дядю Стёпу в тюрьму посадили…

Мама остановилась передо мной.

— Откуда это тебе известно?

— Я слышала, как тётя Варя тебе рассказывала.

— А тебе нечего было слушать. Детям не обо всём надо знать.

И тут я вспомнила, что главное-то — спросить у Дуняши, как они теперь живут, — вылетело у меня из головы.

— А почему мне не надо знать, что у Дуняши горе? — упрямо сказала я.

Ну, ответьте ей, Никита Васильевич, я не могу, — махнула рукой мама и отвернулась к окну. Тут вошёл отец.

— Что у вас случилось? — спросил он.

Мама стала рассказывать, жалуясь на меня и желая, чтобы отец тоже счёл меня виноватой.

— Ты сердишься, я понимаю, — сказала я, — но раз мы с Дуняшей подруги, мне надо было к ней пойти. Что ж бы я её издали жалела, и всё?

Отец молча взглянул на маму.

Да ведь что, Грунечка, — дедушка Никита Васильевич сгрёб рукой большую свою бороду, — нет греха в том, что Саша побежала подружку утешить. А что не спросилась, прости уже её за это.

И тут мама, которая так решительно назвала дедушку потатчиком и только что жаловалась отцу, вдруг сказала:

— Ну вот что, Саша, только для дедушки Никиты Васильевича я тебя прощаю. Благодари дедушку.

Я кинулась к дедушке, запуталась в его бороде, чмокнула куда-то в щёку, потом подошла к маме, не зная, что делать. Она сама нагнулась и поцеловала меня в наклонённую голову, а я крепко обняла её за шею и почему-то снова заплакала.

Когда потом я с лёгким сердцем уселась около отца, он обернулся ко мне:

— Надо всегда подойти и сказать мне с мамой, что ты хочешь сделать. Если это хорошо, тебя никто не остановит.

Со времени описываемых мною событий прошло много лет, и поэтому теперь мне кажется, что они происходили очень близко одно за другим; на самом же деле события эти разделялись неделями и даже месяцами друг от друга.

Стояла поздняя осень, холодная, тревожная… На лицах Ксении и машиной мамы, когда они к нам приходят, теперь всегда видно беспокойство, и разговаривают они о том, что наступает трудное время.

Но однажды я не узнала Ксении. Её похудевшее, усталое лицо сияло радостью. Она показалась мне девочкой: такое ясное выражение счастья было в её глазах.

— Стёпа мой пришёл, — сказала она, застенчиво улыбаясь, — выпустили!

— Вот какая радость! — ответила мама. — Когда же?

— На той неделе… Ху-до-ой!

— Ну, теперь, Ксения, пусть он немного отдохнёт дома.

Ксения удивлённо взглянула на маму и рассмеялась, махнув рукой.

— Да разве его удержишь дома? — воскликнула она. — Нипочём не удержишь. Сколько людей в нём нуждаются: то один за ним придёт, то другой!.. Ничего, мы и поскучаем, лишь бы живой, здоровый был. Время-то ведь какое! Слыхали? Казанка и Ярославская забастовали первыми, а за ними Рязано-Уральская, Курская — все дороги стали…

Время действительно было особенное. Ксения рассказывала маме, что на Морозовской и Прохоровской ткацких фабриках — везде рабочие бастуют. А через несколько дней и наши фабричные снова высыпали днём из ткацкой и красильной. Они шли густой толпой по фабричному двору; слышались голоса: «Долой царя! Да здравствует революция!».

Вернулся отец и сказал матери:

— Наши бросили работу.

На фабрике остановилась вся работа, и во дворе как будто опустело… По всей Москве происходило что-то большое, не очень мне понятное; течение обыкновенной жизни нарушилось. Стоял октябрь месяц.

Дядя Пётр вошёл в переднюю, отряхнул пальто, покрытое мелкими дождевыми капельками, и остановился на пороге в комнату, держа шапку в руках. Отец писал, сидя за столом; он обернулся:

— Что же ты, Пётр? Входи, чай горячий. Дядя Пётр стоял молча.

— Ты не заболел ли? — спросил отец. Он встал и всмотрелся. — Или устал?

— Бауман… убит, — тихо ответил дядя Пётр.

— Что ты?! Как же это так случилось? Где?

— Сегодня. Недалеко от Технического училища.

Подошла мама, взяла шапку из его рук, повесила на отдушник только что вытопленной печки. Дядя Пётр снял пальто, бросил его на спинку стула, подошёл и сел к столу, потирая красные, озябшие руки. Отец сидел перед ним, не спрашивая ни о чём, и все-таки казалось, что он спрашивает.

— Так всё нелепо произошло, — сказал дядя Пётр, глядя на отца. — Такой революционер погиб… В Техническом училище, где помещается Московский комитет большевиков, был митинг. Потом огромная масса народа вместе с Бауманом двинулась к Таганской тюрьме освобождать заключённых. Предательское нападение из-за угла… Черносотенец ударил Баумана чем-то железным по голове. И — насмерть.

Он долго молчал. Так и сидели они все трое за столом и молчали. Потом дядя Пётр сказал:

— Необыкновенно честный был человек!

— Ты его знал?.. Видел? — спросила мама.

— А как же! Знал и видел.

Я сидела у печки на маленькой скамеечке и, вероятно, чувствуя необычность появления дяди Петра, не решалась, как всегда весело, подойти к нему, а только смотрела. Удивительно, какое худое лицо у дяди Петра, щёки у него впалые, влажные от дождя, желтоватые усы опускаются вниз на губы… Он повернулся и посмотрел на меня.

— Вот, девочка, какие дела, — сказал он. — А ты что так смотришь?

Я встала и подошла к нему.

— У взрослых, брат ты мой, бывают трудные дела. Не только в сказках отправляются люди за живой водой, и сколько всего трудного происходит с ними в пути… — Он встал и, подойдя к печке, прислонился, всей спиной вбирая её тепло. — Когда-нибудь мы с тобой об этом потолкуем, а сейчас иди-ка ты спать.

Но хотя дядя Пётр говорил как будто спокойно, голос и лицо его не могли обмануть даже восьмилетнюю девочку, какой я была тогда. Убили человека, который называется «революционер». Дядя Пётр жалеет его. И отец жалеет этого человека. Опять случилось что-то в той неизвестной мне жизни, которая текла за стенами нашего дома, но властно входила внутрь его и горячо задевала его обитателей.

На другой день утром я провожала отца до конторы. Рабочие сегодня не торопились заходить в двери фабрики. Они приостанавливались во дворе, как будто ожидая чего-то. Так бывало в дни получек и в тот памятный день, когда все рабочие нашей фабрики бросили работу и вышли на улицу. Но сегодня они ничего не требовали от фабричных хозяев, даже не обращали своих лиц к конторе.