Нина Емельянова - Родники

— Куда же он пойдёт? — спросила мать.

— Если некуда, пусть идёт ко мне, — ответил дядя Пётр.

«Ко мне…» Я поняла, что дядя Пётр зовёт Кондратьева к себе в комнату, где он жил с женой своей Лизаветой Сергеевной, про которую мать говорила: «Белошвейка — золотые руки». Это была маленькая комнатка в Ново-Гирееве, под Москвой. Туда меня однажды возили, когда мне было года четыре, и мне там очень понравилось. Там был большой цветущий луг, а за толстыми деревьями сидела лиса. Лиса, как сказал дядя Пётр, кусалась, и туда нельзя было ходить. Я всё-таки забежала туда, долго ждала лису, стоя за большим деревом, но лиса так и не показалась.

Много позднее я узнала, что таким людям, как Кондратьев, помогала рабочая организация; она и поддерживала семью Кондратьева в трудное время.

Я не помню, зимой или летом рассчитали Кондратьева. Может быть, в тот же или в другой вечер я увидела, как за окном на чёрном фоне двора снова появилось крепкое, мужественное лицо Кондратьева, освещённое проникающим из комнаты желтым светом нашей керосиновой лампы, и глаза его мучительно и тревожно смотрели, смотрели и спрашивали… А, может быть, я видела это во сне?

Вечером, отдохнув немного, отец брался за скрипку, а мама садилась к столу шить. Я усаживалась на маленькую скамеечку, поближе к отцу.

Отец стоял перед пюпитром, прижимал подбородком к плечу скрипку, лицо его было повёрнуто влево, и глаза смотрели поверх моей головы, куда-то далеко.

Заметив меня, он прерывал игру, настраивал скрипку и говорил:

— Вот слушай! Сейчас я сыграю тебе «Снегурочку». Написал её Чайковский. Тут рассказывается — только не словами, а музыкой, — как весна спускается на землю.

Он поводил смычком вверх и вниз, пальцы левой его руки, лёжа на грифе, прижимали то одну, то другую струну, то две или три вместе, передвигались по грифу, смычок в правой руке делал лёгкие движения, и начиналось…

— Слышишь, всё такое лёгкое, светлое, идёт новая, светлая весна. «Идёт-гудёт Зелёный Шум. Зелёный Шум, весенний шум!» Петь такие замечательные стихи, я их тебе потом прочитаю…

Отец играл. Звуки скрипки делались гуще, сердитее, что-то грозное выговаривалось в них… — А это дед Мороз; он ещё держит землю. Он внизу прилёг снегом, заковал реки льдом, стынет всё вокруг него, а весна себе всё спускается да спускается… Слышишь? Вот она, весна! Я слушала, вероятно, широко раскрыв глаза, потому что отец повёртывал голову в сторону матери и глазами указывал ей на меня.

— А вот, глазастый, слушай: сейчас полетят птицы! «Слеталися птицы, слета-ли-ся певчи ста-да-ми, ста-да-ми! Садилися птицы, садилися певчи ря-да-ми… ря-да-ми!» Слышишь гомон, щебетанье? А это вот крылами машут — летят. «Перепел подьячий, подьячий!»

Скрипка выговаривала это «подьячий», и отец поворачивал ко мне торжествующее лицо и говорил с восторгом:

— Это надо так написать! А? Понимаешь, всё дело в выразительности…

Почему-то мне кажется, что звуки скрипки, начинавшие утро отца, я слышала летом: в открытое окно виден широкий фабричный двор с тёмным кирпичным корпусом фабрики напротив окна. Со «Снегурочкой» же связано ощущение зимы, когда на стёклах окон видны листья и узоры мороза, а в комнате потрескивают в печке дрова и отсвет огня ложится на деревянный крашеный пол.

Потом отец садился, опускал скрипку на колени и правой рукой с зажатым в ней смычком гладил меня по голове. Я спрашивала:

— А ты сказал: «Зелёный шум»?

— А, помнишь? Молодчина! Это хорошо! — и читал мне стихотворение Некрасова «Зелёный шум».

Когда он говорил: «Как молоком облитые, стоят сады вишневые, тихохонько шумят…», — голос его звучал тихо, а дальше: «А рядом новой зеленью лепечут песню новую и липа бледнолистая, и белая березонька с зелёною косой» — отец поднимал голову, и восторг наполнял его голос силой и радостью: «Шумят они по-новому, по-новому, весеннему, идёт, гудёт Зелёный Шум…»

Голос его перехватывался. Он говорил, чтобы скрыть волнение:

— Будешь большая, поймёшь, в чём тут дело!

По вечерам отец иногда уходил играть на скрипке в большом оркестре. Однажды вечером мать достала из шкафа лучшее своё платье: в нём она была тонкая, с высокой грудью. Позвала меня, причесала и одела в любимое моё платье с якорьками по белому полю. Никогда ещё меня вечером не брали с собой из дому. Я была удивлена, когда меня закутали платком и вместе с мамой мы вышли во двор. Двор был покрыт снегом, на тёмном небе трепетали звёзды. Если прищуриться, звёзды становятся мохнатые и радужные.

Мы приехали на извозчике к подъезду, куда быстро проходили одетые в шубы люди. Мы разделись и вошли в залу, такую большую, что дальняя стена её терялась… Я попятилась, но мама взяла меня за руку и повела вперёд. Люди проходили и усаживались на стулья с бархатными сиденьями. Незнакомый человек в чёрном поздоровался с мамой и сказал:

— Сразу видно, сашина дочка. Не соскучится?

Мама, такая красивая сегодня, улыбнулась и ответила:

— Нет, она очень любит музыку.

И сразу же на возвышение перед нами, где стояли чёрные стулья с пюпитрами перед каждым, стали выходить люди со скрипками, большими и маленькими. Была даже такая большая, что человек нёс её обеими руками. Все стали садиться. Я увидела отца: он шёл, повернув голову к нам, и сел в первом ряду стульев. Волосы у него были такие блестящие, русые, он был лучше всех. Вдруг стало очень светло. Я посмотрела вверх: там была лампа со множеством огней. Мама сказала:

— Вот и люстра зажглась!

Все музыканты сидели к нам лицом, и отец даже улыбнулся мне. Но один вошёл после всех — это был дирижёр. Он стал спиной к нам и поднял руки. В одной была маленькая палочка. Музыканты подняли скрипки, дирижёр взмахнул руками, и длинный его сюртук поднялся к плечам…

У всех сидящих вместе с отцом музыкантов, одетых в чёрное, одинаково пошли вверх белые кисти рук с тонкими смычками: началась «Снегурочка» Чайковского.

Сначала я не узнала музыку и даже сказала шёпотом маме: «Мне очень громко», — но вдруг среди массы звуков услышала: поёт знакомая мне скрипка отца. Я спросила:

— Весна идёт? Да?

Мать кивнула головой. Я посмотрела на неё и удивилась. Румянец проступил на её обычно бледных щеках, глаза светились, она смотрела вперёд, как будто была той самой весной и всё должно было ожить под её взглядом.

— Ты на папу смотришь, да?

И, засмеявшись, она положила ладонь мне на губы и прибавила:

— Надо говорить тихо.

Все было так необыкновенно. Вот я услышала, как полетели птицы, но теперь их было много, они летели «ста-да-ми, ста-да-ми», и этот полёт был виден даже во взмахах смычков. А когда папина скрипка выговаривала «подьячий, подьячий», мне показалось, что я увидела какую-то смешную, хитрую птицу: она идёт и кланяется серой головой.