Сусанна Георгиевская - Отрочество

И вот, посадив Петровского и Яковлева на общую парту, Александр Львович стал с интересом ожидать, что из этого получится. Ему почему-то казалось, что мальчики непременно подружатся. И он не ошибся. Мальчики подружились.

…Они сидели на одной парте, виделись каждое утро и продолжали каждое утро какой-нибудь прерванный накануне разговор с того самого места и даже с того слова, на котором оборвали его вчера. Во время большой перемены они грызли одно яблоко и читали одну книгу, бранясь, если кому-нибудь из них случалось перевернуть страницу раньше времени. Домой они возвращались вместе. В классе их начали называть «попугаи-неразлучники».

Но как ни был наблюдателен Александр Львович, как хорошо и тонко ни понимал своих учеников, он все-таки не знал о них всего.

Оказав услугу Яковлеву, Александр Львович, сам того не подозревая, в достаточной степени осложнил жизнь Петровского.

Под влиянием Петровского Яковлев не стал учиться лучше, не сделался ровнее и обязательнее. Что же касается Петровского, то Яковлев с необычайной легкостью и быстротой вовлекал товарища в десятки своих мгновенных увлечений, к которым сам так быстро остывал. Он заражал его страстностью и жаром своего неудержимого воображения. Но Даня обладал какой-то непонятной способностью ускользать в ту самую минуту, когда он был особенно нужен товарищу. Вот он как будто рядом — размахивает кулаком, орет на всю улицу так, что на них оборачиваются прохожие. Петровский слушает, посмеиваясь или сердясь, щурится, говорит: «Данька, брось! Данька, тише!» И все-таки в конце концов сдается: бежит с ним вместе в порт смотреть из-за угла погрузку или мерить зачем-то шагами Мытнинскую набережную. И вот, когда набережная была уже добросовестно измерена и оставалось только сопоставить ее длину с длиной всех остальных набережных Ленинграда, Даня вдруг исчезал. Он уходил куда-то в сторону, отвлеченный чем-нибудь новым, греша против дружбы и общего дела (кстати сказать, всегда затеянного им же самим). Правда, он исчезал, мучимый раскаянием. Он терзался. Сердце его рвалось на части. Но все-таки он уходил. А Петровский оставался, прикованный к брошенной Яковлевым затее дотошностью ума, чувством долга и свойственной ему непоколебимой верностью.

И странно: чем ветренее оказывался друг, тем крепче привязывался к нему Петровский. Он был привязан к Яковлеву, как свойственно привязываться людям, что называется, цельным — молчаливо, сдержанно и сильно.

Петровский относился к Яковлеву, как старший к младшему. Ребята считали, что Яковлев на поводу у Петровского и что Петровский им верховодит.

Пожалуй, Даня и Саша тоже думали так.

Не думал этого только один Александр Львович.

Яковлев был ему дорог. В воспитании этого мальчика он уже успел вложить много мыслей, труда, внимания. Даня был его воспитанником, учеником, «ребенком».

Петровский не требовал так много. И он не любил Александра Львовича так сильно, как любил его Яковлев.

Но тем не менее Александр Львович тревожился теперь именно за Сашу. Он считал неправильным, что идеи Яковлева, его увлечения, его интересы стали как бы главным содержанием жизни Петровского: «Дружба дружбой, а у каждого должны быть свои мысли и свой характер…»

Однако тревожиться за Сашу, пожалуй, не стоило. За его плечами была война и много таких испытаний, которые, к счастью, выпали на долю не каждому мальчику.

Именно поэтому он был более стойким, чем полагал молодой учитель, еще не успевший вполне узнать его…

«Почему Данька так долго не возвращается?» — подумал Саша, оторвавшись от воспоминаний о вчерашней картине.

Уже проскакали на всем скаку храпящие копи с всадниками, приникшими к их растрепанным гривам, все, кому полагалось свалиться в пропасть, свалились. Кое-кто был брошен в колодец, потом оттуда и извлечен, развязан и помилован. Далеко позади осталось скошенное поле с маленькими кенгурятами, сидевшими за пазухой у кенгуру-мамы.

Подул сырой ветер, стало холодно. Саша поднялся с бревна, потопал ногами и с тревогой посмотрел вперед, на дворовую ограду. В глаза ему помчались мельчайшие капельки тумана — не дождь, нет, а так, намек на то, что будет дождик. Летучая сырость была пронизана первым лучом зажегшегося на углу электрического фонаря.

«Как скучно все-таки ждать! — подумал Саша. — Неужели Данька не дошел еще до Иванова?»

А Даня Яковлев как раз в это самое время, перепрыгивая через четыре ступеньки, энергично взбирался по лестнице Ивановых.

Раз, два — и он изо всех сил заколотил кулаком в дверь.

Открывшая ему женщина в железнодорожной форме увидела перед собой запыхавшегося мальчика без пальто и без шапки.

— Мне бы Иванова Владимира, — задыхаясь от бега, сказал Яковлев.

— Не случилось ли чего худого? — с тревогой спросила женщина и сейчас же повела его в комнату.

Там, за обеденным столом, сидел Иванов Владимир и безмятежно ел щи. Против него, насупив брови, сидел другой Иванов, Иван Капитонович (знаменитый кровельщик), и тоже ел щи.

Когда Яковлев ворвался в комнату, Иванов-отец сурово посмотрел на него из-под насупленных бровей.

— Здравствуйте! — разом потеряв голос, сказал Яковлев.

— Здравствуй, здравствуй, — отрезая большим ножом большой кусок хлеба, снисходительно ответил Иванов-старший и подал Яковлеву руку.

Полный сознания оказанной ему чести, Яковлев пожал длинные, широкие пальцы знаменитого кровельщика.

— Ты за кисточкой? — продолжая есть, спросил Володька. — А кисточку я оставил у Зои Николаевны. Честное слово. Еще вчера.

— Не за кисточкой! Сбор по цепочке. Живо!

— Где? — спросил, вскакивая с места, Иванов-сын.

— Ну чего там, чего? Щи-то доешь, — сказал Иванов-отец.

— После доест, — примирительно ответила женщина в железнодорожной форме, которая была не иначе, как мамой Иванова. — Ведь мальчик за делом пришел. Ребята ждут… Володя, я кашу в полотенце заверну и там поставлю. Найдешь? Вон там…

Ясное дело, ей жаль, что сыну не дали поесть. Но вот бывают же на свете такие сознательные матери!

— Так ты к Семенчуку? — сказал Яковлев.

— Нет, к бумерангу! — презрительно ответил Володька Иванов, дожевывая хлеб. — Сам, небось, знаю. Умный нашелся…

— До свиданья! — сказал Яковлев.

— До свиданья, мальчик, — серьезно ответила железнодорожница.

— Бывай здоров, — ответил знаменитый человек (и, между прочим, опять пожал Яковлеву руку).

Не дожидаясь, пока товарищ оденется, Яковлев вышел на лестницу.

Ему хотелось бежать, но бежать было, собственно говоря, уже некуда — он сделал то, что было ему поручено, и мог спокойно возвращаться назад, на школьный двор.

Даня остановился на площадке, задумчиво посмотрел вниз, плюнул в пролет и, задрав голову, стал поджидать Иванова.