Сусанна Георгиевская - Отрочество

И они стали по очереди задавать друг другу задачи. В решении отец давал сыну «фору» на много очков вперед. В изобретении примеров сын давал «фору» отцу.

Когда Яковлев-младший считал в уме, Яковлев-старший энергично двигал бровями (он помогал).

Устный счет превратился в забаву. Они считали по часу в день и не могли дождаться этого часа.

День начинается примерно так:

Отец: Шесть часов.

Сын (сонным голосом): Папа, а ну… Один пешеход вышел из города Н. Ну, папа!..

В скором времени Яковлев-младший получил пятерку по алгебре и за устный счет.

…Было без четверти двенадцать, но улица отчего-то казалась пустынной. Она отсвечивала снегом. Покрытые инеем, спали стоя деревья в сквере Софьи Перовской. Проехал, тихо тренькая, трамвай.

Перед тем как лечь, отец и сын остановились у окошка, оба задумавшись.

Тишина, вечерняя тишина дома нарушалась только тиканьем часов да ровным дыханием матери.

И вдруг раздался звон. Он раздался откуда-то из-за угла шкафа. Отзвенело и стало тихо играть. Музыка будто шагала вверх по стеклянным ступенькам.

Отец сказал:

— Эх, разбудим, пожалуй, маму, — быстро подошел к шкафу и вынул из портфеля… будильник.

Извлеченные из своего кожаного футляра, часы запели еще нежней и тоньше. Пели так чисто и хрустально, словно в стакане перекатывались серебряные шарики. Звук был хрупкий и ясный. Чуть подпрыгивая в отцовских ладонях, будильник вплетал свою песенку в стрекотанье кузнечика, скромно примостившегося на выступе печи. Будильник играл.

Раскрыв рот, Даня смотрел на чудесные часы. Нет, это не была его кукушка. Но в очертаниях резного домика он узнавал пленившую его причудливость.

А часы все пели, показывая хозяину свое высокое искусство. Раз! — и в крышке кружавчатого дома зажегся камень, похожий на рубин. Он был алый-алый, как кровь, как пионерский галстук, как пламя костра. Длинный красный луч упал на птицу, которая сидела внутри резного домика. Кукушка?.. Нет, это был соловей. Он пел, как полагается соловью, заливисто и нежно. Что-то звучно рокотало в его соловьином горлышке, но все-таки можно было легко узнать знакомый мотив: «Ши-ро-ка стра-на мо-я род-на-я…» И вот музыка смолкла. Затем раздался мелодичный бой. К ножке соловья был приделан колокольчик, и он мерно отзвонил ровно двенадцать раз. После этого красный огонек померк и дверцы закрылись.

Но долго еще носился в комнате хрустальный звук, чистый и тонкий. Долго звучала в полутьме комнаты знакомая мелодия, смешиваясь с дыханием спящей матери.

Отец открыл заднюю дверку часового домика, и перед глазами Дани предстала душа часов во всем своем таинственном и умном обаянии. Там, внутри часового механизма, был удивительный продолговатый валик, унизанный тончайшими иголочками, похожими на серебряную щетинку. Молоточки, колесики, стальная пружина — все это жило, дышало, легонько толкая и поддерживая друг дружку. Было видно, как мерно бьется механическое сердце часов.

А на внутренней стороне дверки, прикрепленная тоненькими винтиками, поблескивала металлическая дощечка. На ней было выгравировано нечто похожее на столбец арифметических примеров. Яковлев-младший наклонился и прочел:

«СДЕЛАНО:

Недостающие детали механизма: Яковлев Антон. Лекальщик (Завод точных приборов).

Музыкальная часть: Ковбаса Тарас. Хормейстер (Ленинградская консерватория).

Чучело — поставка и набивка: Чимэрз Селифон. Чучельщик. Герой Труда («Союзпушнина»),

Сборка деталей: Левин Рувим. Часовщик (завод «Будильник»).

Колоколец: Громыха Иван. Литейщик. Лауреат Сталинской премии (завод имени Кирова, бывший «Путиловец»).

Камень: Антонов Семен. Гранильщик (завод «Уральские самоцветы»).

Дом — полировка и недостающие деревянные части: Семенчук Василий (Реставрационная мастерская № 1 города Ленинграда)».

А внизу золотыми буквами:

Стихи: Кабуладзе Георгий. Литсотрудник газеты «Резец» (Завод точных приборов)».

Сколько упорства и живого воображения должен был затратить Яковлев-старший, чтобы изготовить эти великолепные часы! Сколько труда пришлось ему положить, для того чтобы разыскать своих старых товарищей!

Десятилетия прошли со времени их юности, но он был для них все тем же Антошкой Яковлевым. «Антошка?.. От тоже выдумал…»

Они смеялись. Но согласились подарить Антошкиному сыну часть своего великолепного мастерства. Ведь их просил об этом Антошка…

Часы были прекрасные. Слишком прекрасные, чтобы держать их дома для себя одного. И Даня решил поднести их женской школе № 85, в которой училась Лида. Но патриотизм взял верх над личными чувствами. Часы уже висят — и будут висеть — в актовом зале мужской школы № 911, где учится он сам и все его товарищи. На них любуется — и будет любоваться — не одно поколение школьников.

Часы играют: «Широка страна моя родная…» Открываются резные дверки, и на жердочке показывается покрытый серыми перышками соловей. Звенит приделанный к его ножке колоколец («Громыха Иван. Завод имени Кирова»).

Колоколец звенит и будет звенеть. Зажигается и вечно будет сиять красный камень, вделанный в крышу дома. Этот камень похож на один из тех, что сияют в кремлевской звезде.

Часы точны. Они бьют двенадцать, секунда в секунду, когда в Петропавловской крепости ударяет пушка, когда по радио раздается короткий сигнальный гудок.

Еще бы! Ведь они изготовлены лучшими мастерами города. Каждую их частицу делали умные, трудолюбивые, терпеливые руки.

Они — подарок отцов сыновьям!

«Город Пушкин. Санаторий Академии наук. Елене Серафимовне Подвысоцкой.

Глубокоуважаемая Елена Серафимовна!

Простите, что решаюсь беспокоить Вас во время отдыха, но общий наш ученик Даня Яковлев очень просил меня переслать Вам его письмо.

Прибавить что-нибудь к письму Дани мне трудно.

Могу только подтвердить, что мальчик действительно работает сейчас серьезно, упорно, во всю силу своего ума и сердца, а это не так уж мало.

Если здоровье, время и обстоятельства позволят Вам, может быть Вы и в самом деле согласитесь побывать на наших спортивных соревнованиях.

Для Дани Яковлева Ваш приход был бы лучшей наградой, а мы все были бы просто счастливы видеть Вас в нашем кругу.

Пользуюсь случаем еще раз поблагодарить Вас за Вашу драгоценную помощь.

Уважающий Вас А. Онучин».

«Глубокоуважаемая Елена Серафимовна! Я знаю, что я не должен вам писать. Если бы вы этого хотели, вы бы так и сказали. А в том вашем письме сказано только, что мы не сможем с вами видеться, пока вы не будете гордиться мной.