Елизавета Кондрашова - Дети Солнцевых

— Сейчас что-нибудь болит? — спросил он, взяв девочку за руку и щупая пульс.

— У меня ничего не болело и раньше, только вот с головой что-то вдруг сделалось, — сказала Катя, покраснев до корней волос.

Доктор стал ее расспрашивать о здоровье с самого раннего детства, об образе ее жизни дома, о родителях. Он говорил с ней долго и с каким-то особенным участием и, наконец, спросил:

— А теперь голова болит?

— Нет, но я боюсь двинуться, чтобы опять не сделалось того, что утром…

И Катя обстоятельно объяснила доктору, какое болезненное ощущение она испытала перед обмороком.

— Ничего, все пройдет, — сказал он ободряющим голосом. — Сядьте-ка, мы посмотрим, что случилось с головой.

— Я боюсь встать, — тихо произнесла Катя, меняясь в лице.

— Мы поможем, — ласково улыбнулся доктор и, обернувшись к мадам Фрон, предложил ей приподнять девочку.

Катю приподняли, и опасения ее тотчас же оправдались: обморок повторился и был опять продолжителен. Доктор, инспектриса и мадам Фрон не отходили от девочки до тех пор, пока она не пришла в себя…

Очнувшись, Катя увидела доктора и услышала весело произнесенные слова:

— Ничего! Денька два-три в постели, а потом и танцевать можно. Только теперь надо лежать спокойно и постараться скорее уснуть.

— Положение весьма серьезное, — сказал он, когда Катя не могла его слышать, — и причиной болезни стало падение. Теперь…

И он, наморщив лоб и потирая указательным пальцем левой руки подбородок, стал объяснять мадам Фрон, что именно следует делать с больной.

— Посмотрим, что завтра будет, — окончил он, прощаясь.

Мадам Фрон, проводив доктора, вернулась в лазарет и долго ходила из одной комнаты в другую. Долго еще слышался то в одной, то в другой комнате ее сдержанный до шепота строгий голос.

— Не болтать, вам говорят. Если вы сами не хотите спать, не мешайте по крайней мере тем, кому нужен покой. Вы дождетесь, что я переведу вас в отдельную комнату!

В десятом часу все успокоились. Казалось, все спали. Мадам Фрон, обойдя в последний раз свое, как ей казалось, безмолвное, сонное царство, ушла в свою комнату.

В комнате, где лежала Катя, было совершенно тихо, только время от времени слышались шаги мадам Фрон, осторожно, в мягких туфлях проходившей по спальне. Катя лежала с закрытыми глазами, но не спала. Тяжелые, беспокойные мысли назойливо лезли ей в голову. От этих мыслей она чувствовала томительную боль под ложечкой и то неприятное ощущение, которое она называла замиранием сердца.

«Господи! Уж не с мамой ли что-нибудь! — думала она. — Что если она опять заболела? Мариша не услышит. Она никогда не слышит. Вдруг с ней повторится припадок, а она одна, совсем одна. Не может же Александра Семеновна не спать ночью. Господи! Если бы только хоть взглянуть на нее. Бедная мамочка!»

И Катя крестилась и молилась о матери, а боль под ложечкой и томление в сердце не унимались. «Если б уснуть только! Завтра, может быть, мама сама приедет. Александра Семеновна обещала ее привезти… Лучше не думать», — говорила себе Катя… И она лежала, решив ни о чем не думать…

«Варя! — вдруг мелькало у нее в уме, и беспокойство, или, вернее, то неприятное томление, которое часто объясняют себе предчувствием чего-нибудь недоброго, усиливалось. — Может быть, Варя упала с кровати, испугалась или расшиблась… Плачет теперь… Или девочки ее обидели. Они все уже большие. Маленьких здесь почти совсем нет. Как ей, бедной, теперь страшно, если она тоже не спит!.. Нет, верно, с ними спит горничная, ведь нельзя же их одних оставлять… И здесь, у нас в комнате, конечно, есть горничная. Мало ли что может понадобиться…»

Катя открыла глаза, осторожно приподняла голову и повернула ее в ту сторону, где стояла кровать Нади Вязниной.

— Вы тоже не спите? — коснулся ее слуха еле слышный шепот.

В комнате было почти темно, и только ее середина чуть освещалась тусклым огоньком свечки, горевшей в высоком, аршина [45] Аршин — старинная мера длины, равная 0,7 метра. на полтора от пола, жестяном подсвечнике.

Катя узнала голос Нади Вязниной и, пристально вглядевшись, различила в темноте сидевшую на постели темную фигуру.

— А вы давно проснулись? — спросила так же тихо Катя.

— Я еще не засыпала. Я иногда до утра не могу уснуть.

— О-о-о! Отчего же? Вы боитесь?

— Нет, а вы?

— Я до сих пор не думала о страхе, но эта длинная-длинная, почти пустая комната, эта темнота, этот странный свет и круг посередине… А потом еще так холодно, — прошептала Катя с легкой дрожью в голосе.

— Хотите я перейду на постель рядом с вами?

— Ах, если б это было можно! — произнесла почти громко Катя, забывшись.

— Тише!.. Что вы?!

Обе на минуту замолкли.

— Вам правда холодно? — спросила Надя, убедившись что все спокойно.

— Да… Как жаль, что нечем укрыться, у меня даже зубы стучат.

— Постойте, я переложу подушки, перейду на эту постель, а потом разбудим дежурную. Она вон там, в комнате рядом. Она даст вам еще одеяло.

Надя неслышно встала, накрыла свою постель, сравняла ощупью одеяло, переложила подушки с незанятой постели на свою, а свою на их место, открыла одеяло и мигом очутилась на постели рядом с Катей.

— Здравствуйте! — сказала она, протягивая ей руку, и Катя крепко сжала ее руку в своих. — Разбудим дежурную, хотите?

— Нет, — ответила Катя, не выпуская ее руки. — Если вы можете, натяните мне одеяло повыше на плечи. Я думаю, если я завернусь в него хорошенько, то согреюсь, а то она придет и, пожалуй, велит вам уйти на ту кровать.

Надя живо очутилась возле своей новой подруги, накрыла ее, подоткнула одеяло, поцеловала и, щелкая зубами и зевая, прыгнула в свою постель и спряталась с головой под одеяло. Через минуту она высунула голову и спросила.

— Вы согрелись?

— Я — да…

— Знаете, ведь я башмаки-то оставила там, а пол — как лед.

— Ай-ай-ай! Как же можно! — сказала Катя, приподняв голову и протягивая ей руку. — Это вы из-за меня!

— Закройтесь и не шевелитесь. Да согрелись вы, или все еще холодно?

— Нет, merci, мне теперь лучше. Скажите, лазаретная дама, или начальница, кажется, приходит сюда ночью?

— Зачем? Если случится что-нибудь особенное, или приведут кого-нибудь, чего почти никогда не случается, ей дадут знать. Ну, тогда она придет, а так — нет. Что ей тут делать? Она придет теперь утром, в восемь часов.

— А как же вы-то?

— Я? Я перенесусь на свое место, а завтра попрошу, чтобы она позволила мне перейти на эту постель. Ей все равно, и она никогда не придирается.

— А эта, не знаю, как ее зовут, ваша соседка, не рассердится на вас за то, что вы перешли?

— Пусть сердится. Она сама меня все время сердила.

— Вы рассердились на нее за вашу даму, кажется? Скажите, за что она ее не любит? — спросила Катя.