Елизавета Кондрашова - Дети Солнцевых

А вот это как раз придется одному моему новому знакомцу, маленькому мальчику. На днях ходила я в Гостиный Двор. Недалеко от Невского мне пришлось проходить каким-то переулком. Только я завернула туда, вижу перед собой маленького человечка, лет четырех, очень легко, очень грязно одетого, без шапки, со свалявшимися светлыми волосами. Мальчик шел, скоро-скоро перебирая своими ножонками в стоптанных рваных башмаках, надетых на босые ноги. Вдруг из ворот дома с противоположной стороны улицы выбежали три больших мальчика. Один с разбегу ударил маленького в лицо, другой свалил его с ног, и все трое принялись его тормошить, крича что-то. На счастье мальчика, какая-то женщина, сидевшая у ворот дома, громко крикнула: «Вот я вас, озорники! Опять на маленьких нападать! К будочнику [109] Будочник — постовой полицейский; посты (будки с черно-белыми полосами) располагались на перекрестках улиц. отведу!» Мальчики мигом разбежались, а маленький остался на тротуаре и отчаянно кричал. Его подняли. По лицу его текла кровь, но нельзя было разобрать, что он расшиб себе. Кроме больших серых глаз и длинных ресниц ничего нельзя было различить. Он кричал и размазывал грязными ручонками слезы и кровь по старой грязи. «Кто ты? Кто? Откуда? — спрашиваю. — Где твоя мама?» Молчит. Завела я его в аптеку, недалеко было, попросила там воды, умыла беднягу. Несмотря на его сопротивление, вытерли ему рожицу и руки, примочили разбитый нос, залепили английским пластырем ссадину на подбородке, дали кусок ячменного сахару и отпустили. Побежал мальчуган, оглядывается испуганно по сторонам, нет ли где его врагов — больших мальчиков, и, дойдя до одного дома, пропал. Я пошла дальше. Часа через три, возвращаясь домой и проходя мимо дома, в который скрылся мальчик, я случайно взглянула в открытое окно подвального этажа и увидела почти пустую комнату с потемневшими стенами, у окна почерневший от времени и грязи стол, на нем обрезки кожи, дратва, молоток, шило, какие-то банки. В некотором отдалении от стола скамейка, на ней сидит небритый человек лет тридцати, чистенько одетый, но такой худобы, что нельзя смотреть на него без жалости. Человек этот сидел, опустив голову, одной рукой он обнимал стоявшего в коленях его маленького мальчика, другой гладил его голову. Мальчик был мой новый знакомец. Я заслонила им свет, и они оба одновременно подняли на меня глаза. На худом, желтом лице рабочего остановились две слезы, а по бледненькому, еще чистому после мытья в аптеке личику мальчика слезы текли одна за другой, и он подбирал их кончиком языка. Я спросила рабочего, не башмачник ли он. Он приподнял глаза, утер рукой слезу, посмотрел на меня, бережно отставил от себя маленького мальчика и подошел к столу. Я спросила, может ли он взяться сшить мне несколько пар детских башмаков к празднику. Он просил меня войти в комнату, или «мастерскую», как он ее громко назвал, я вошла; он показал мне свою работу и сказал цену. Пока я с ним говорила, мальчуган все время прятался за отца, выглядывал испуганно из-за него и дергал его за фартук. Тот делал вид, что не замечает этого. Наконец мальчик шепнул: «Тятя!» Отец нагнулся и чуть слышно произнес: «Что тебе?» — «Тятя, она». Когда я увидела, что мальчик меня узнал, я заговорила с ним, но он опять спрятался за отца и молчал. Я спросила башмачника, за что большие мальчики избили его сына. По лицу его пробежала тень. Он нахмурился, как бы от физической боли, и, не глядя на меня, сказал: «Такой уж он Богом обиженный. Мать его умерла, скоро год будет. При ней ему было хорошо. Любила она его, и как любила! Наряжала его; выведет, бывало, на улицу в будни, точно в праздник Господень; ни пятнышка на нем, чистенький, радостный, а теперь…» Он махнул рукой. «Озорники и потешаются над ним, проходу не дают. Он от них хоронится, а они бьют его…»

— А вот это вашей прошлогодней знакомке, маленькой Ниське, — продолжала Марина Федоровна, держа в руке кофточку. — Кто хочет шить ее? — спросила она, улыбаясь. — Ниська уж ходит. Я ее видела недавно, такая хорошенькая, чистенькая. Мать ее оправилась, отец вышел из больницы и поступает на старое место. Скоро, Бог даст, и сама мать будет в состоянии обшивать свою девочку, а теперь еще мы к Светлому празднику приоденем ее. Мать этой девочки говорит мне: «Каждый день, сударыня, как одеваю свою Ниську, прошу Господа, чтобы Он благословил те ручки, которые одели ее».

Девочки слушали Марину Федоровну, и каждая из них выбирала своего protégé [110] Протеже, то есть лицо, находящееся под чьим-либо покровительством ( франц. ). , и каждая старалась достать что-нибудь еще в пользу своего любимца. Многие приносили каждую неделю часть полученного из дома гостинца, говоря: «Леденцы не портятся, изюм тоже, пряники немножко зачерствеют, но это ничего, все равно вкусно…»

Рабочая корзина, в которую складывались готовые вещи, наполнялась с каждым днем. На пятой неделе поста она была уже полна, на шестой — полна через край.

В Вербное воскресенье, когда девочки собирались идти в комнату Марины Федоровны, чтобы заняться окончанием начатых работ, она сказала им:

— Сегодня, дети, мы не работаем. Завтра вы начинаете говеть. Вам надо немного заняться собой, проверить себя, припомнить, как вы провели этот год, что имеете на душе, посчитаться с собой. Словом, советую вам взять ваши дневники и просмотреть их. Те, что поленились писать в течение года, а также которые не писали и в прежние годы, пусть попробуют записать хоть в общих чертах все пережитое ими. Это тоже будет не без пользы.

Воспитанницы что-то зашептали. Послышались недовольные голоса.

— Чего вы хотите? Я не понимаю! Говорите громче, — сказала Марина Федоровна.

— Я не могу писать, Марина Федоровна, право. Пробовала несколько раз, такая чушь выходит, что читать совестно, — призналась полная красивая девочка, Инна Гурович.

— Жаль, мой друг. Ты вообще не отличаешься умением выражать свои мысли, даже письма домой, кажется, не без помощи чьей-нибудь пишешь. Тебе бы это было очень полезно, хоть бы для практики.

— Если бы было что записывать! — воскликнула другая девочка.

— Неужто так-таки совсем нечего? — спросила с сомнением, но ласково Марина Федоровна.

— Право, Марина Федоровна, нечего, — поторопилась ответить Инна Гурович. — Уж так хорошо знаешь все, что есть, и что завтра будет, что записывать как-то неохота.

— Это твое дело, то есть вообще ваше, — поправилась Марина Федоровна, обращаясь к классу. — Я ведь и не настаиваю, а только советую вам записывать ваши впечатления, зная по собственному опыту, какое огромное удовольствие, даже умиление испытывает человек, когда впоследствии, через много лет, просматривая свой дневник, может проследить всю свою жизнь с детства, может видеть шаг за шагом, как развивались его духовные силы; как возникали и мало-помалу рушились его надежды, сомнения; как иногда события, наполнявшие его душу отчаянием, с течением времени обращались в его пользу и давали ему счастье; как другие, напротив, и именно те, которые охватывали его душу восторгом, в которых он видел свое счастье, от которых ожидал невесть каких радостей, обращались на его погибель или горе; может ясно увидеть, как все его расчеты, соображения, самые обдуманные планы не привели ни к чему или к совершенно противоположному тому, чего он желал, к чему стремился, и как все в жизни подготовляло и вело его к тому пути, который назначен ему волей Вышнего. Как жаль, что у меня недостает красноречия, нет умения убедить вас в том, что вы лишаете себя и большого удовольствия в старости, и большой пользы в молодые годы. Если бы вы стали только записывать ваши впечатления и поступки, вы бы незаметно привыкли и обдумывать их, и строже судить себя. А сколько раз в жизни вы нашли бы в ваших дневниках и утешение, и повод к задушевному смеху.