Варлаам (Вадим) Рыжаков - О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках

— Ну, Гринь, что мы, дети, что ли? Для начала сдули — и хватит, а опосля надо от себя.

— Как хошь, Сань. Пиши от себя. «Мариночка», — начал я.

— Во-во, — поддержал Гринька.

«Эти слова написал А. С. Пушкин. А коли он бы не написал, я бы тебе написал еще лучше. Я помню чудное мгновенье. Вчера я видал тебя, когда ты шла за водой на колодец. Снег под твоими сапожками: хруп-хруп, хруп-хруп, как сахар».

— Погоди, погоди. Хруп-хруп, — остановил меня Гринька. — Я что-то не видал, чтобы она вчера ходила за водой. Ты, Сань, врешь.

— Ты не видал, а я видал.

— Ты… — Гринька встал.

— Да. — Я тоже встал.

— Вычеркни это.

— Не вычеркну.

— Вычеркни!

— Не вычеркну!

— Кто письмо пишет, я или ты?

— Я пишу.

— Ты?.. — сквозь зубы переспросил Гринька. — Маринке?! Да я тебе знаешь что…

— Не любит она тебя.

Гринька побледнел, сгреб тетрадку, разорвал ее в мелкие клочья н как ошпаренный вылетел на улицу.

Вот до чего докатились мы с Гринькой: поругались из-за девчонки! Срам! Всякое уважение к себе потеряли. Если бы узнали мальчишки — засмеяли начисто.

И все из-за этого из-за дурака Гриньки… И я тоже хорош. Сунулся со своим языком: «Не любит она тебя». А откуда мне известно — любит она его или нет? Да и какое мне дело. А он письмо, видишь ли, надоумился писать. Ну и писал бы себе на здоровье. Так нет, ко мне притащился. Псих.

Большой ты, Гриньк, а бестолковый. Правильно Маринка делает, что не смотрит на тебя. Не пара ты ей. Длинный ты, Гриньк, очень, а она маленькая. Ежели бы тебя сложить вдвое, то, может, и ничего. И мне Нинка не пара.

Что-то, Гриньк, неправильно мы девчонок поделили. Переделить бы надобно. Мы с Маринкой подходим по росту, а вы с Нинкой — по весу. Никому не обидно. Верно ведь?

Верно. А поди поговори с Гринькой… Он сразу да и за кулаки схватится. Я уж давно не сижу с ним за одной партой. Невозможно. Он все время грозится. А вчера записку прислал, как из ружья выстрелил: «Все. Ты мне больше не друг и не товарищ. Ты мой самый вражистый враг. Гринька Палкин».

Я смолчал. Не хотелось мне подхлестывать раздор. Думал, поярится и отойдет. А он, что ты, через день снова сунул мне и руку записку; «Молчишь, губан. Ну-ну, молчи. Домолчишься». Я и на этот раз стерпел. Гриньку это совсем распалило: «Читаешь ты мои записки или нет? Или тебе кулаком толковать их надо. Я втолкую. Отвечай. Гринька».

Я не ответил.

«Будем драться. Палкин». Прочитал я и ниже подписал: «Будем. Щепкин».

Гринька сбоку вдоль листа крупно написал: «Сегодня».

Я написал с другого боку листа еще крупнее: «Согласен. За колхозным хранилищем. После уроков».

Гринька написал: «Потом не ябедничать».

Я ответил: «Сам язык не распускай».

На этом переписка оборвалась. Вместе с ней рухнула во мне и надежда на мирный исход нашей очередной ссоры.

На последнем уроке я чувствовал себя не особенно приятно. Что ни говори, а сила на Гринькиной стороне. Мне же приходилось надеяться только на свою хитрость и ловкость. Хорошие товарищи, но… Лиса здорово хитрит, а волк все-таки ее догоняет.

Правда, я не зря наметил место встречи за колхозным хранилищем. Там есть силосная яма, и я рассчитывал растравить противника и обманным движением… Не толкнуть. Нет. А сделать так, чтобы он сам по собственному желанию из-за своей силы и ярости ковырнул носом силосное дно.

Скажете, не по правилам. Сейчас! Как будто есть законы и правила расквашивать человеку нос.

Нет таких правил, и я насчет этого был спокоен. Меня тревожило другое: Гринька, он тоже увертливый и не промах. Рассвирепеет, сгребет меня в охапку да и швырнет — купайся, друг ситный. И чем больше я размышлял об этой яме, тем муторнее становилось у меня на душе.

И, как назло, меня вызвали к доске.

По математике я и так-то плохо соображаю, а тут… в голове — как в пустом сарае. Порхают какие-то мыслишки, словно серые воробьи, и не поймаешь их, и спокою нет.

Мычал я, мычал, хватал, хватал этих воробьев — вспотел, а они вжик-вжик-вжик — и все повылетали в прорехи. Худой сарай-то оказался.

Кол, конечно, поставили.

И звонок зазвенел. Нет бы пораньше.

Смотрю — Маринка к Гриньке подбежала и вот что-то шепчет ему на ухо, вот шепчет. А он слушает и ухмыляется. Рот до ушей от радости растянул.

«Ух ты, — думаю, — так бы и вцепился обоим в волосы». Весь страх у меня перед Гринькой пропал. Драться захотелось — даже руки зачесались.

А Гринька драться не пришел.

На другой день, переступив порог класса, я написал Гриньке гневную записку — одно слово: «Трус!»

В перемену Гринька исподтишка ткнул меня в бок кулаком, а на записку не ответил.

Я послал ему второе послание: «Длинноногий заяц».

«Сам ты овца, — приписал Гринька. — Мы еще с тобой поквитаемся. Жди. Ха-ха!»

— Ха-ха, — повторил я. — Ха-ха! — И послышалось мне в этом звуке что-то зловещее. И предчувствие меня не обмануло.

Через несколько дней в нашем классе появилась новая стенная «молния» с огромной уродливой карикатурой на меня и на моего отца.

Я большущим тесаком срубаю в классе единицы, а отец ведет под уздцы лошадь, везущую воз колов. Под карикатурой подпись:

«— Откуда колишки?

— Из школы, вестимо. Слышь, сынок рубит, а я отвожу».

Всего я ожидал, а этого… Да, Гринька, мы с тобой враги. Ну, нарисовал бы ты меня одного, разукрасил бы в тысячу цветов, а к чему отца-то ты приплел. Нет. Этого я тебе не забуду.

Теперь мне понятно, о чем вы с Маринкой последнее время шушукались. Понятно, зачем в школе после уроков оставались. Снюхались, значит. Предатель.

И Маринка…

«Санечка, что ты на меня сердишься?» «Санечка». У-у-у, лживая! Класс гудел.

У карикатуры толпились ребятишки, улюлюкали, свистели, кто-то кричал: «Ну, Саврасушка, трогай, натягивай крепче гужи». Я сидел за своей партой и не смел поднять голову. Смотрел в книгу. Буквы прыгали. В глазах дрожали слезы. — Молоток, Санька!

— Отец с дровами будет.

И встал. Медленно, тяжело подошел к гогочущей толпе. Сдернул со стены лист с карикатурой, разорвал его, швырнул Маринке и лицо.

Классное собрание.

Классный руководитель.

Тишина.

— Щепкин, к доске.

Правая рука, волнуясь, гладит, успокаивает левую руку. Пальцы то яростно сжимаются в единый кулак, то недоуменно расходятся друг от друга и вновь кидаются в объятия.

Молчит Гринька. Молчит Маринка.